Дарья Иволгина - Новгородская ведьма

Читая о святых, Сергей вспоминал тот случай с «арестом». Ему было забавно — и в то же время он вдруг понял, что открывает для себя совершенно особый мир. До сих пор он привык думать, что иконопись — это такое ответвление древнерусского искусства, которое почему-то куда больше любят иностранцы, чем наши.

В определенной степени, так оно и было. В Русском музее, где иконы собраны в нижнем этаже, залы почти всегда пустые, только время от времени бродят там продвинутые американцы и немцы и созерцают. Или шастают строгие-престрогие женщины в платках и сердито крестятся. Считают, что иконы пребывают здесь в «заточении», как бы в тюрьме.

Ага, отдай их в церкви — обкрадут же, сопрут и Рублева, и Симона Ушакова, и другие шедевры! И продадут за границу, за немеряные баксы. Нет уж, пусть лучше в музее, под охраной автоматчиков-пулеметчиков и свирепых музейных смотрительниц-бабушек.

Чтение «подлинников» вызывало у Харузина множество вопросов.

Во-первых, он вдруг перестал понимать, что считать иконой. В музее все было ясно. Тут — передвижники, они на холсте, масляными красками и про угнетенного российского интеллигента девятнадцатого века, либо что-нибудь про сосен и мишек на полянке.

А там — иконописцы, они на досках, какими-то другими красками и про «божественное».

Харузин никогда раньше не находился в среде, где все это оживало, переставало быть частью искусствоведения. И у него к Лавру накопилось множество вопросов.

Лаврентий приходил к Палицкому по нескольку раз на дню. Присаживался рядом, тихонько беседовал с раненым, а то просто присутствовал. С Харузиным они почти не общались. Но Лаврентий — впрочем, как и Сергей, — хорошо знал: для Андрея Палицкого чужое, живое присутствие необходимо.

Тепло другого человека как будто удерживало его на земле, не давало впасть в забытье и уйти в смертный сон.

Время от времени прокрадывался и верный слуга Авдей, но того быстро изгоняли, поскольку он совершенно не мог сидеть без движения. Непременно требовалось Авдейке суетиться, подносить-уносить, поправлять одеяло, щупать лоб, целовать барина в плечо или в руку, шумно вздыхать — словом, производить много лишнего.

Пользуясь частыми визитами Лаврентия, Сергей подманил того к себе и тихо заговорил:

— Я вот что хочу спросить… — Он показал на книгу. — Я читаю тут, читаю…

Лаврентий книгу узнал, мимолетно улыбнулся ей, как　старому другу.

Сергей сказал:

— Объясни мне, где начинается икона.

Лаврентий подумал немного и, как оказалось, вполне понял вопрос, хоть тот и был сформулирован довольно странно.

— Знаешь такое время, когда на иконы были гонения? — спросил Лаврентий.

— Э… — отозвался Харузин. Он не знал. На людей могут быть гонения — это широко известный факт. Например, при Сталине сажали интеллигенцию. А при императоре Нероне — молодых красивых христианок отдавали на съедение львам.

— Была такая ересь, — спокойно продолжал Лаврентий. — Считалось, что святая икона — это идол. И их стали уничтожать.

Сергей вспомнил. Вспомнил он заодно и кое-что другое: разговор с какими-то протестантами, которые приводили приблизительно те же доводы.

— А разве поклонение иконе — не пережиток идолопоклонства?

Лаврентий сморщил нос совершенно по-детски.

— Скажи мне, Сергий, это ты сам так думаешь или тебя кто-то с толку сбить пытался?

Харузин смутился.

— С толку…

— А… — Лаврентий поглядел на него, чуть склонив голову набок, и улыбнулся как будто про себя. — На твой вопрос давно уже найден ответ, тут ничего и выдумывать не нужно… Мы кланяемся не доске и не краскам, а тому, о ком в этот миг вспоминаем. Не образу, а первообразу… Разве ты не носишь с собой портрета любимой женщины?

Аргумент убийственный. Будь у Сергея любимая женщина — конечна, он носил бы ее карточку у себя в бумажнике. Рядом с визитками, кредитками и водительскими правами. Но нет у него — ни кредитки, ни визитки, ни водительских прав. И любимой женщины — тоже. А если и появится, так вот незадача — карточку в этом мире не сделаешь! Так что — ответ отрицательный. Эльвэнильдо вздохнул и ответил Лаврентию:

— Конечно, я носил бы его с собой. А ее образ — в сердце. Я понял, о чем ты говоришь.

— Когда иконы стали уничтожать, погибло много иконописцев, — продолжал Лаврентий. — Но человеку хочется иметь образ Бога, Пречистой Его Матери, святых, это заложено в человеческой природе.

— Погоди-ка, — опять перебил Эльвэнильдо. — Эти ребята, протестанты, они меня еще вот что спрашивали: как можно рисовать Бога, если Бога никто не видел?

— Кто это им сказал, что Бога никто не видел? — изумился Лаврентий. — Разве Христа никто не видел? Они что, Писание не читали? Странные люди… Слушай дальше про иконописцев. Когда их не стало, иконы начали рисовать простые монахи. Они читали «подлинники» — вот как ты — и изображали Господа и святых в меру своего умения, неискусно, но с благочестием. И надписывали святые имена. И вот эти неумелые изображения с надписанием — они тоже иконы.

— А умелые, но без надписания — не иконы? — уточнил Харузин.

Лаврентий кивнул и добавил:

— Благоговение нужно… Я видел одну икону, очень старую, с ней произошел удивительный случай. Ее создал отшельник, который не умел писать. Он просто молился и водил кистью, а икона получилась дивной красоты.

— Как это? — не понял Эльвэнильдо.

— Благочестивому изографу помогают ангелы, — сказал Лаврентий.

— Изографу? — не понял Эльвэнильдо.

— Иконописцу, — пояснил Лаврентий. — Я тебе потом расскажу, погоди-ка… Что-то совсем плох наш боярин.

Андрей Палицкий действительно все не шел на поправку. Когда засыпал, видел перед собой все одно и то же — Казань, синее небо, речные просторы, знамена посреди неба, пыль, поднятая от упавших камней…

Прибыв к Казани, велел царь Иоанн ставить церкви полотняные — походные, шатровые — архистратига Михаила, Екатерины — мученицы Христовой и Преподобного Сергия Радонежского, благословившего победу русского воинства. А после вокруг церквей разбили и шатры для всего войска. Наутро двинулись к самой Казани — ставить «туры» вдоль реки Казанки. Стрельцы тем временем на другой стороне выкопали рвы, чтобы татарам из осажденного города было не выбраться.

Там и закипел бой, который длился до самого вечера, когда внезапно над Казанью разразилась страшная буря. Шатры сорвало с места и унесло в реку, а корабли, стоявшие на Волге со всеми припасами для царского воинства, разметало и многие пошли ко дну. Настроение у русских воинов сделалось мрачным. Иоанн отправил в Свияжск за новым провиантом и одновременно послал гонца в Москву — на свияжских запасах долго армии не продержаться.