Дарья Иволгина - Новгородская ведьма

— Потщитеся единодушно пострадати за благочестие, и на святые церкви, и за нашу веру православную, призывающе милосердного Бога на помощь, и, не сумняся ничтоже, за единородную нашу братию православных христиан, иже в плени сущии от многих лет, зле страждут от безбожных казанцов… — бормотал в бреду Андрей Палицкий, и видел не спокойные палаты новгородского дома, но бесконечные лица воинов русских, обветренные, сгоревшие на солнце, мокрые от дождей и слез, запыленные, в шрамах. Многих товарищей потерял он под Казанью, и все они сейчас стояли перед ним, словно ожидая — когда и боярин Андрей присоединится к ним на том свете.

…И вот уже стены подкопаны, и мосты перед воротами горят всю ночь, так что пламя лижет черные небеса, а на город всю ночь падают пепел, и земля, и «хрящи»; а в российском воинстве ходит по кругу общая чаша — завтра решительный штурм!

Но до штурма еще дни оставались, еще нужно было отрезать город от источников водных. Хоть река Казанка и перешла в руки русских, казанцы продолжали брать откуда-то воду, и надлежало выследить этот тайный источник.

К царю приходили бежавшие пленники, у каждого за плечами — такая жизнь, что на сотню романов хватит, но в то время только об одном спрашивали: где у казанцев вода? И люди называли разные места, однако находился при царе умник, немец, которого именовали попросту Размыслом. Немец этот — человек был хитрый и «навычный градскому разорению», инженер — говоря языком Вершкова и Харузина. Он и подкопом руководил, и розыском и разрушением водного тайника. Устроили они возле казанских стен засаду и начали по голосам следить — куда за водой ходят.

У Палицкого взяли десяток людей, потому что сам боярин в ратных делах пока не участвовал, а люди при нем оставались, и пошли к «тайной воде». И поутру, ясным сентябрьским днем, поставили там одиннадцать бочек зелья. Рвануло знатно — погибла и вода, и те люди, что за водой пришли, земля стояла в воздухе, как казалось, неподвижно, не фонтаном, а столбом…

К решительному штурму Казани Палицкий нашел в себе силы — поднялся, с саблей в руке ступил на стены города. Битва в узких улицах кипела отчаянная. Андрея со всех сторон соратники поддерживали, прикрывали, не давали боярину упасть.

Слишком много своей и чужой крови потерял Андрей Палицкий в этом городе, чтобы не войти в него как победитель. Пусть даже не своими ногами войдет, пусть даже внесут его товарищи — неважно. Лишь бы стоять здесь, посреди развалин, лишь бы знать: Казань отныне — русская.

В страшной тесноте бились уже не саблями и не копьями — ножами да кулаками, и то размахнуться как следует не удавалось.

Дивное диво — в этой страшной сече Андрей не получил ни царапины. Старые раны — и те как будто отступились на время, дали воину ощутить праздник.

Разбитые сарацины казанские бросились бежать на царев двор, а воины православные приблизились к их последнему укрытию и перебили, не разбирая, всех: и мужчин, и женщин, и потекла кровь по улицам, точно вода в дождливый день… Спустя столетия находили здесь отсеченные от тел черепа, и глупые дети таскали кости погибших защитников Казани, покуда не вмешались краеведы и не распорядились похоронить потемневшие от времени кости в общей могиле, с малым хотя бы благоговением.

Тогда же была разрушена красивейшая мечеть Кул Шариф, похожая на эмирский дворец Казык Йорты, который, однако, превосходила размерами и была украшена гораздо более изысканно. Восемь ее минаретов напоминали о восьми провинциях Булгарского государства, купол — о власти сеида, месяцы — о всевластии аллаха.

Спустя столетия, в 1995 году, эту мечеть начали возводить снова, и уже вскоре из-за белых зубцов казанского кремли, изумляя контрастом, глядели бок о бок луковки-купола русской церкви и тощие, как борзые псы, кусачие минареты мечети Кул Шариф…

…Часть казанцев бросилась бежать к воротам. Там началась самая настоящая паника. У ворот давились, толкали друг друга. Те, кто прорвался, помчались к бесу, норовя там спрятаться от вражеских копий и сабель.

За беглецами поскакал отряд князя Щенятева — перебили многих, уцелели единицы. Вся земля от реки Казанки до самого леса была устлана окровавленными телами. И в городе ступить было некуда — повсюду мертвецы, сложенные, как поленья для костра, друг поверх друга. По реке плыли, точно бревна, на лугах за Казанкой…

По велению царя Иоанна все мужчины в городе были перебиты, а женщины и дети взяты в плен. Не найдется теперь ни одного русского ратника, который не держал бы татарских пленников при себе; зато сколько русских людей освободили из многолетнего плена — сказать страшно.

Палицкий своих пленников в Москву отправил, а сам двинулся тихим шагом на богомолье. Знал, что не доживет до конца года, не «оздравеет». А Авдейка еще крутится поблизости, еще надеется на милость Божию, на то, что оживет любимый барин, восстанет с одра и снова будет весел и бодр.

— Не нам, не нам, Господи, но имени Твоему, — бормотал Андрей, — даждь славу. Настави нас, Господи, на путь спасения и даруй ми пострадати за имя Твое святое и за порученное мне от Тебя христианство… Никак не могу терпети я христианства гиблюща; да како нарекуся: се аз и люди, яже ми дал есть, а иные наши недруги…

Иногда в светелку к больному приходила и Наташа. Она в последнее время совсем отдалилась от побратима. Секретничала с рукодельницей Сольмирой, думала о чем-то своем. А уж что происходит в Наташиной голове — о том даже загадывать боязно. Все равно ведь не угадаешь. «Фантастическая женщина», — думал Харузин.

Многозначительно улыбаясь, Наташа садилась поблизости от Эльвэнильдо, поглядывала то на побратима, то на раненого боярина. Авдейка-слуга не слишком-то красавицу жаловал. Угадывал в ней что-то враждебное. Может быть, чувствовал, что она — темный эльф, кто знает. У людей иногда бывает развито ощущение потустороннего. Наташа не раз убеждалась в этом сама, да и на чужих примерах — тоже.

Эльвэнильдо откладывал книгу, брался за гитару. Он заметил как-то, что боярин от музыки просыпается, слушает внимательно и даже как будто улыбается. Песни у эльфийского менестреля однообразные, по большей части печальные, но есть в них что-то… Тоска по иным, далеким мирам, например. Кроме того — в этом менестрель также давно убедился еще по ролевому опыту — чем «круче» воин, чем суровей «железячник», тем более сентиментальные песни ему на душу ложатся.

И заводил Эльвэнильдо «Плачи по Боромиру», и длинные баллады о неразделенной любви пленника и господской дочери:

Были в его арсенале и «философские» песни, тоже длинные и заунывные — весенним днем, у костра, на какой-нибудь бесхитростной «Артуровке» или «Столетовке» (игре по Столетней войне — вот уж во что сто лет играть можно!), у какого-нибудь «просто наемника» сладко схватывало сердце при мысли о том, что есть — и где-то совсем близко! — таинственные, волшебные миры, прелестные феи, жители полых холмов… и все такое.