Дарья Иволгина - Новгородская ведьма

— Я все-таки подожду здесь, — сказал он. — Я… боюсь.

— Двое на ложе, один берется, другой оставляется, — сказал отец Авраамий. — Я пойду. Благослови меня.

Отец Онуфрий поднял руку и почти сразу бессильно уронил ее.

И «охотники» двинулись дальше. До лагеря сатанистов оставалось совсем немного.

Лавр с Харузиным сидели в яме уже четвертый день. От веревок болели связанные руки, но никто не потрудился ослабить путы. Ноги им тоже спутали, как стреноженным лошадям: прикрутили левую ногу Лаврентия к правой ноге Харузина.

Кормили их раз в день, опуская в яму на веревке миску с каким-то жидким варевом. Друзья по очереди опускали лица и хлебали оттуда, а после обтирались об одежду.

— Удивительно, к чему только ни привыкает человек, — философски заметил как-то раз Харузин.

— Мы с тобой можем надолго к этому не привыкать, — отозвался Лавр спокойно. — Либо нас с тобой отсюда вызволят, либо эти прирежут нас во славу своих темных божеств.

— Как это? — ужаснулся Харузин.

— А для чего они нас тут держат? — вопросом на вопрос ответил Лавр. — Как ты думаешь?

— Ну… Как заложников. Если наши вдруг схватят каких-нибудь ихних важных боссов, — глупо сказал Эльвэнильдо. — Откуда мне знать, что у них на уме! Они же сумасшедшие!

— Почему ты так считаешь?

— Потому что для человека нормально быть хорошим, — ответил Эльвэнильдо. — Даже темные эльфы обычно так играют, чтобы доказать окружающим, что они, несмотря на темную одежду и мрачное выражение лица, в душе белые и пушистые. Понимаешь? Даже убийца находит для себя объяснение. Даже маньяк. «Ты сама виновата, посмотри, что ты наделала», — говорит он жертве, разрезая ее на кусочки…

— Здесь ты, пожалуй, прав, — согласился Лавр. — Нормально быть хорошим. Нормально — верить в Бога. Человеку приходится делать определенное усилие над собой, чтобы перейти на другую сторону. А с другой стороны, падшая природа так и подталкивает ко греху… Сложное дело, в двух словах не разберешься. Но одно очевидно: эти люди хотят нас убить. И не просто убить, а совершая при этом какой-то дьявольский ритуал.

— Скажи, Лаврентий, — дрогнувшим голосом заговорил Эльвэнильдо, — а вот если какой-нибудь человек был убит… ну, во славу дьявола, с соблюдением всяких там злобных ритуалов… Ну, ты меня понял, о чем я. Он попадает в лапы дьявола и мучается вечно? Или как?

— Или как, — сказал Лавр. — То, что делают со своей душой поклонники врага, — это их дело, их душа, их судьба. А то, что происходит с душой их жертвы, — дело того человека, который стал их жертвой. Если ты не даешь согласия на службу врагу, то ничего с тобой они поделать не смогут. Разве что убьют. Но твоя душа остается в твоей власти, понял?

— Разъяснил и успокоил, — фыркнул Эльвэнильдо. — Спасибо, равви.

Лавр тихо рассмеялся.

— Видишь, у нас с тобой тут уже и веселье…

— Называется — юмор висельников, Galgenhumr — по-немецки, — сказал Харузин. — Все-таки не хочется помирать вот так.

— Может, все еще обойдется, — с сомнением произнес Лавр, задирая голову. В вышине проплывали облака. Их было видно сквозь ветки, которыми прикрывали яму.

Этот навес почти не защищал пленников от дождя, который исправно поливал их каждый вечер и добрую половину ночи. Странно, что они еще не подхватили какую-нибудь жуткую ангину.

В других условиях Харузин сваливался с гриппом или, в лучшем случае, тяжелой простудой куда от меньших неприятностей. Достаточно было промочить ноги или посидеть на сквозняке — и готово дело. Но, говорят, в экстремальных условиях организм человека мобилизуется. На войне, по слухам, люди вообще ангинами не болели. Хотя, может быть, это всего лишь легенда. Но вот в турпоходах болезнь — действительно редкость, это Харузин знал уже не по слухам.

С момента их пленения они ни разу не видели главаря всей шайки. С ними никто не разговаривал. У них не спрашивали, кто их подослал, на кого они работают и так далее. Кажется, с самого начала враги отлично знали, с кем имеют дело, и заранее пришли к некоему решению.

На второй день Харузин попробовал разговаривать с тюремщиком, но наткнулся на ледяное молчание.

— Эй! — кричал из ямы Эльвэнильдо. — Я спою тебе песнь-поношение! Учти, я бард! У меня посвящение есть!

Он пытался орать «песнь-поношение»:

— Для рифмы бы надо «калетки», но что это такое? — добавил Харузин и продолжил:

(Ударение на последний слог! — прозой прокомментировал Эльвэнильдо, обрывая пение, и тотчас принялся горланить):

Вместо ответа в яму вылили ведро нечистот. Менестрель, не ожидавший подобной реакции на песнь-поношение, ошеломленно замолчал. От вони пленники страдали до самого вечера, пока не пошел сильный холодный дождь. Тогда, стоя по колено в луже, они принялись лязгать зубами.

Свои поэтические эксперименты Эльвэнильдо прекратил. Он почти совсем пал духом, но Лаврентий заводил с ним долгие беседы на богословские темы. Рассказывал о святых, о своем монастыре, потом переходил на случаи из жизни разбойника Опары Кубаря и всему давал духовное объяснение.

— Ну а вот то, что мы здесь оказались — как ты это объяснишь с духовной точки зрения? — мрачно спросил Эльвэнильдо. — У тебя ведь на все ответ найдется, а?

— Может быть, и найдется… — сказал Лавр. — Только знаешь что, Сергий? Я хочу, чтобы ты сам себе ответил.

Эльвэнильдо задумался. Наверное, смысл был. Вообще жить, когда во всем имеется определенный смысл, как-то легче. Нет неприятного ощущения, что погибаешь просто ни за что, из-за чьего-то злого умысла или просто по чужой глупости.

— Ну, может быть, это для того, чтобы мы крепче подружились, — сказал Эльвэнильдо наконец. — В испытаниях закаляются отношения.

— Неплохо, — подбодрил Лавр. Глаза его лукаво поблескивали.

Харузин заметил это и вдруг рассердился:

— Что ты смеешься надо мной! Что у тебя на уме?

— Ничего, — стал отпираться Лавр. — Пусти!

Харузин толкал его плечом и норовил наступить свободной ногой на ногу Лавра.

— А, все-таки есть у тебя тайная мыслишка!

— Испытание, Сергий, дается человеку для познания себя, понимаешь? Ты — хороший человек. Ты можешь так думать о себе, но пока не побываешь в такой вот яме…

— А, для полноценного развития непременно нужно угодить в яму с нечистотами! И чтоб кругом — сатанисты! И чтоб на голову дерьмо лили! И чтоб потом вообще зарезали! Вот тогда у человека будет полный кайф и стопроцентное самопознание! — разозлился Эльвэнильдо. — Я тебе вот что скажу, поп. По мне так, человек для такой ерунды не создан. Вот в девятнадцатом веке… а, ты не знаешь. Не дожил еще. Ну так на слово поверь, хорошо? Жили себе такие в девятнадцатом веке старосветские помещики. Ну, старички. Они когда-то молодыми были, но потом состарились. Муж и жена. Домик, цветочки на окнах, по воскресеньям — в храмик, на Пасху — обед с попиком, чаечек, кофеечек, прогулочки, курочки-собачки, приживалочки-кружавчики… Очень спокойные и добродетельные люди. И им для того, чтобы быть хорошими и праведными, не нужно было ни в яме сидеть, ни приключаться себе на голову в чужих краях. Вот я так хочу, как они. На диване, у окошка. Книжка, кошка, тихая баба — беременная, с детками малыми, моими, конечно. Но чтоб детки писклявыми голосами где-нибудь в саду жизни радовались. Так, чтоб я их слышал издалека. Понимаешь? Я тишины хочу! Я, как Мастер, хочу не света, а покоя!