Владимир Сназин - Доктор Постников

– Микола, это я, Петр, открой.

– Господи, да неужто это ты, Петруня?! – все еще в сомнении воскликнул Микола.

– Да, это я, – подтвердил Петр.

Наконец признав Петра по голосу, Микола стал судорожно открывать калитку.

– Прости холопа твово… – сдернув с головы шапку, и остолбенев от изумления, проговорил слуга.

– Петруня, детка наш, что с тобой, родимый, случилось? – бросив дрын в сторону и всплеснув руками, воскликнул Микола. – Почему ты такой изодранный? Кафтан в клочья, рубаха в крови… А на ногах… что это, господи, одни голениша, а подошва-то где? Петруня, ты босиком ходишь как нищий… Матерь божья, – причитал слуга, ударяя себя ладонями по ляжкам и осматривая своего любимого отрока со всех сторон. – Да кто ж тебя так истрепал, Петруня? А руки-то, господи, руки-то, што с ими?

Микола схватил своими большими ладонями покалеченные кисти Петра и, поднеся их к глазам, стал пристально разглядывать, а затем прикладывать к своим щекам, по которым уже текли слезы радости, что отрок, хоть и изодранный, но уже дома.

– Прости меня, солнце наше, за то, што не узнал сразу свово любимца по голосу. – Микола рухнул на колени и стал неистово кланяться и обнимать ноги Петра. – Господи, сыне божий, прости мя грешнаго, – причитал он. Принял, бес меня попутал, тебя за разбойника, дрын даже приготовил. Ой, чуть грех на себя не взял, – сокрушался Микола. – Как мне грешному теперь перед боярином Василь Тимофеичем ответ держать? Не уберег чадо. Ой-ой, Господи…

– Микола, да перестань убиваться, ты в этом совсем не виноват, – успокаивал его Петр, – ничего со мной не случилось, ну хватит, вставай. – Петр пытался поднять Миколу. Собаки, извиваясь на привязи, заложив уши к затылку, рвались обласкать хозяина, скулили, прыгали и радостно лая взвизгивали. Наконец, когда Микола немного успокоился, Петр подошел к псам и позволил им повиснуть на себе, что псы и сделали с большой охотой, чуть не свалив его в талый снег.

– Да где же ты, солнце наше, пропадал? – отгоняя псов от Петра и отряхивая его рваный кафтан, продолжал расспрашивать Микола. – Боярыня Марфа Антуфьевна совсем извелась. Вчера на закате стрельцы заходили, спрашивали Василия Тимофеевича, сказывали, что сын ево Петька весь изодранный в кровь от земляной работы в беспамятство впал и что он, то есть, ты, остался на оптекарском огороде у какого-то алхимиста Шилова. Марфа Антуфьевна места себе не находила, Глашка уж мальца к себе забрала, потому что боярыня целый вечер в голос рыдала. Мы ждали-ждали, думали, может, придешь… Уж боярыня меня хотела послать искать тебя… Искать, а где? Я знаю в той стороне только сельцо Покровское и то единожды бывал там, когда за повитухой бегал, а где энти оптекарские огороды, ведать не ведаю. Так и сидели, горевали с твоей матушкой до ночи.

– Так моя матушка все еще в бане? – спросил Петр.

– Нет, Петруня, – обрадованно проговорил Микола. – Бог милостив, все хорошо, в светелке уж. Прасковея сказывала, боярыня чиста как ангел.

– А как братец мой? – спросил Петр.

– Ой, сурьезный малец, пойдем в светелку, сам увидишь.

Войдя в сени, Петр скинул свой порванный кафтан, сумку, сбросил с ног прохудившиеся сапоги и босыми ногами вбежал на второй этаж, где в комнате его матушки рядом с Божницей (домовая церковь) прислуга оборудовала угол для новорожденного. К потолку на пеньке была подвешена добротно и красиво сплетенная Миколой из ивовой лозы зыбка (колыбелька), в которой младенец мог качаться даже от простого колебания воздуха в избе. Матушкина кровать, на которой Марфа Антуфьевна после бессонной ночи в данный момент почивала, была привезена Василием Тимофеевичем из Польши, когда он узнал, что жена отяжелела. Недалеко от окна стоял небольшой аккуратный пеленальный столик – новшество для московских жителей и редкое приобретение даже для богатых бояр, который так же мастерски изготовил Микола по рисунку Василия Тимофеевича, сделанного им в другом зарубежном посольстве. Глашка, чтобы не беспокоить хозяйку с новорожденным, устроилась в клети с печью и качала малыша в выдолбленном дубовом корыте. Петр влетел в светлицу к маменьке с такой скоростью, что поскользнулся на полу и упал. Глашка в испуге опрометью бросилась в светелку к боярыне, опасаясь, как бы с ней чего не случилось. Она вбежала в тот момент, когда Марфа Антуфьевна, проснулась от прикосновения к ней руки сына.

– Господи, – всплеснула она руками, – дитятко мое, ты дома. – И Марфа Антуфьевна, привстав на постели, протянула руки к сыну. Петр наклонился к ней и она, уткнувшись лицом ему в грудь, снова зарыдала. – Я уж не чаяла тебя больше видеть, – проговорила она.

– Ой, – воскликнула она, – я тебе всю рубаху своими слезами замочила.

Она отстранилась, чтобы смахнуть их с лица, но увидев красные пятна на рубахе, в испуге спросила:

– Это что, кровь? Петенька, откуда у тебя, кровь на рубахе? Что с тобой случилось, сынок? Значит, правда то, что стрельцы вчера говорили, будто тебя в кровь избил какой-то Шилов на огороде. Господи, – воздела она руки к небесам, – вот что значит, хозяина нет дома, некому даже дитя защитить, – и она, опять обхватив Петра руками, залилась слезами.

Петр как смог успокоил матушку, а потом коротко, без подробностей рассказал ей, как все было. Когда у Марфы Антуфьевны отлегло от сердца, она кликнула уже стоявшую в дверях Глашку, чтобы та принесла новорожденного братика показать Петру.

– Как ты себя чувствуешь, маменька? – заботливо спросил Петр.

– Сейчас уже хорошо, сынок, как тебя обняла, так и успокоилась. Устала вот только немного, вчера очень понервничала, Ну да ладно, благодарение богу, все уладилось. Будь хозяином Петруша распорядись, чтобы Микола затопил баню для тебя.

– Сейчас, маменька.

На лестнице послышались грузные шаги, и в комнату вошел Микола.

– Будь здрава, боярыня Марфа Антуфьевна, – произнес он низко кланяясь.

– Микола, глянь-ка, радость-то какая у нас, Петруша вернулся, правда, весь кровью перепачканный. Но, хвала господу нашему, живой вернулся. Видать услышал господь наши молитвы, – и она трижды осенила и себя, и Петра крестным знамением.

– Знамо, боярыня, да куды он мог деться. Я свово живота не пощажу за нашего отрока, – Микола тоже перекрестился.

– Слава тебе господи, что так все закончилось, – уже совсем успокоившись, сказала Марфа Антуфьевна. – Микола, поди затопи для Петеньки баню.

– Уже истоплена, матушка-боярыня, Петруня может идти на помывку. А я пока распоряжусь ево покормить. – И Микола, тяжело ступая своими сапогами из сыромятной кожи, стал спускаться по лестнице.

– Тише ты, леший, – зашипела на него снизу Глашка, которая, обхватив левой рукой укутанного в цветастое хлопчатобумажное одеяло ребенка, а правой держалась за перила крутой лестницы. – Малец спить, разбудишь, сатана, – прошипела она.