Адам Уильямс - Дворец райских наслаждений

Вышедшая из кафетерия бельгийка с одобрением посмотрела на Генри, обратив внимание на красоту мужчины, который напомнил ей тигра, крадущегося среди тростника. Нечто в его облике будоражило ее воображение: в холодных жестоких глазах таилась загадка, даже опасность; незнакомец напоминал сгусток сжавшейся энергии, готовый в любой момент вырваться наружу. Женщина увидела, что мужчина опирается на трость, и ей стало интересно, в какой переделке он повредил себе ногу.

Генри не обратил внимания ни на женщину, ни на ее восхищенный взгляд. Поглощенный мрачными мыслями, он придирчиво разглядывал собственное отражение в зеркале, взирая на постаревшего изможденного мужчину — жалкое подобие самого себя. Нога болела, отчего он хромал, словно старик. Погрузившись в непрекращающуюся хандру, он чувствовал себя калекой. Впервые, насколько Генри себя помнил, он ощущал неуверенность и сейчас, заглядывая сквозь заросли в кафетерий, вдруг неожиданно осознал, что не имеет ни малейшего представления о том, что собирается делать. По спине струйкой ледяной воды пробежал холодок. Неужели ему страшно?

Он увидел их сразу же, как только заглянул в зал. Они сидели наискосок от фортепиано за столиком в дальнем углу и пили чай со знакомой Генри супружеской парой. Он даже помнил имена супругов: мистер и миссис Доусон: Горас и Евгения. Они представляли в Пекине «Бэббит и Бреннер» — компанию, в которой работали Френк Дэламер и Том Кабот. Супруги выглядели довольными и преуспевающими, как, собственно, и все собравшиеся в зале щеголи. Горас Доусон отрастил себе три подбородка, а из кармана торчала толстая золотая цепь часов, а на голове Евгении красовалась шляпа с вуалью, отделанная павлиньими перьями.

Скромно одетые доктор Аиртон, Нелли и Элен с покорным видом расселись рядком на диване, напоминая крестьян, явившихся на прием к управляющему городского банка. С почтительным вниманием они слушали ни на секунду не умолкавшего мистера Доусона. Время от времени его жене, с улыбкой разливавшей чай, удавалось вставить то одну, то другую фразу. В таких случаях Евгения с чувством превосходства кидала на мужа самодовольный взгляд, и мистер Доусон, одобрительно кивнув, продолжал говорить дальше. Время от времени, когда речь заходила о чем-то важном, он начинал махать пухлыми руками. Генри было совершенно ясно, что Доусон говорил о деньгах.

Впрочем, Генри было все равно. Его взгляд был прикован только к Элен. Она была одета в скромное зеленое платье с белым воротником, которое только подчеркивало яркость огненно-рыжих волос. Генри показалось, что девушка несколько посмуглела. У нее изменилось выражение глаз, ставших задумчивыми и внимательными. Теперь в них явно читался жизненный опыт, никак не вязавшийся с образом беззаботной, взбалмошной девушки, о которой он мечтал последние недели и месяцы. На мгновение ему почудилось, что он смотрит на чужую, совершенно незнакомую женщину. И только когда она улыбнулась какому-то нелепому замечанию миссис Доусон, а в ее глазах мелькнули веселые, а быть может, и насмешливые искорки, и с болью в сердце Генри узнал Элен. Закрыв глаза, он ткнулся лбом в колонну, а перед мысленным взором, словно колода карт, рассыпавшихся на сукне игрального стола, замелькал калейдоскоп воспоминаний. Он стоял слишком далеко и не слышал, о чем шел разговор, но, как только до него донесся ее смех, перед ним возник яркий образ девушки, откидывающей назад непокорные волосы, вгоняющей шпоры в бока лошади, бросающей ему вызов. Но мгновение он снова оказался в Шишане и испытал чувство некоего недоразумения, обнаружив, что по-прежнему стоит у «Hôtel de Pekin», из которого доносится гул голосов и плач скрипки.

Когда он снова поднял взгляд на Элен, она ему уже не казалось чужой. Она была именно такой, какой он ее запомнил, только осанка слегка изменилась, став более гордой. Теперь Элен двигалась с изяществом и грацией настоящей взрослой женщины и была как никогда прекрасна. Образ Элен расплылся, стал нечетким — Генри с удивлением и тревогой обнаружил, что в его глазах стоят слезы.

Стыдясь своего малодушия, Генри отвел взгляд и, сфокусировав его на тихоньком седовласом мужчине, сидевшем рядом с девушкой, почувствовал приступ сострадания и нежности. Аиртон постарел и, как показалось Меннерсу, съежился, усох. Доктор был удивительно немногословен. Некогда живые веселые глаза теперь слезились. В них застыло печальное выражение. Доктор с грустным видом сидел на диване, а в его трясущихся руках подрагивала чашка с чаем.

Нелли практически не изменилась. Одетая в черное платье, женщина сидела прямо, спокойная, само достоинство — именно такой она навсегда осталась в памяти Генри. На лице появились новые морщины, а в волосах прибавилось седины, но Нелли сохранила все тот же гордый изгиб лебяжьей шеи. Женщина спокойно глядела на Доусонов и терпеливо их слушала. Нелли по-прежнему потрясающе выглядела, от нее исходила безмятежность и чистота, которая будто бы оттеняла сидящих в зале болтунов.

Генри попытался представить выпавшие на их долю испытания. Кое-что ему уже успел рассказать Дуглас Притчет. Воображение нарисовало голодную, беременную Элен, бредущую по горам и пустыням. Образ причинил ему такую муку, что Генри опять смежил веки. Открыв глаза, он увидел, что молодая женщина, которая, кто бы мог поверить, когда-то была его любовницей, с невозмутимостью поднесла к губам чашку. Генри изумился ее самообладанию, благоговея перед скрывавшимися в ней силой и мужеством.

Постепенно, подобно тому как день сменяется вечером, Генри осознал все свое ничтожество по сравнению с ней и в глубине души почувствовал, как начало гаснуть пламя надежды, заставившей его сюда прийти.

Его охватила страшная немочь. Трусливый гаденький голосок принялся уговаривать его поскорее убраться подальше, но какая-то неведомая сила продолжала удерживать Генри на месте. Красота Элен влекла Генри, словно пламя мотыльков, но вместо тепла и жара он чувствовал лишь холод. Чем больше он смотрел на нее, тем более недоступной она ему казалась. Генри взирал на Элен из-за листьев аспидистр, чувствуя, как его охватывает ужас, подобный тому, что ощущает человек, погружающийся в невообразимые водные глубины, когда на смену меркнущему свету приходят отчаяние и отвращение к самому себе. К Генри подошел метрдотель — импозантный китаец в черном — и поинтересовался, не желает ли гость столик, но Генри посмотрел на него так, что метрдотель поспешно пробормотал извинения и быстро удалился.

Компания за столиком принялась собираться. Мистер Доусон расписывался на счете. Миссис Доусон подалась вперед, подставляя для поцелуя щечку. Они распрощались, шелестя шелками и рассыпая банальности. Генри отступил, полностью скрывшись за кадками, и чета Доусонов, величественно проплывшая мимо, словно пара имперских фрегатов, его не заметила. Когда за ними проследовали Нелли и Элен, поддерживавшие доктора под руки, Генри по-прежнему прятался за аспидистрами.