Томас Рид - Пиратский остров; Молодые невольники

– Но у тебя и у меня хозяин один, – сказал он Гарри Блаунту.

Слова эти скоро подтвердились. Пленники были расставлены по сторонам, с очевидным намерением указать им разных хозяев. Тогда товарищами снова овладел страх, что их разлучат. Когда невольники, верблюды, палатки и все корабельные обломки были разделены между арабами, каждый владелец взял под свой присмотр благоприобретенное имущество, но участь Голаха с женами и детьми все еще оставалась нерешенной. Казалось, никому не было охоты сделаться хозяином Голаха и его гарема.

Даже те, кто утверждал, что за него можно получить хорошие деньги на любом невольничьем рынке, и они не хотели забирать его себе в собственность, отвергая предложения друзей. Дело в том, что он всем внушал страх. Трудно было бы с ним справиться, и никто не питал охоты сделаться господином раба, который упорно сам отказывался от пищи и питья и который призывал проклятия на головы своих победителей, клянясь бородой пророка убить любого, кто осмелится назвать его своим рабом. Голах не был ни лжецом, ни притворщиком и обладал таким высокомерием, что не мог подчиняться и не хотел даже притворяться. Он был высокомерен, жесток, скуп и мстителен, но все его преступления совершались в открытом бою, никогда он не прибегал к вероломству или хитрости. Покорившись условиям арабов, он мог бы со временем насладиться кровавой местью и вновь отнять у победителей свое имущество, тому порукой были его сила, неустрашимость и неукротимая воля. Но не в натуре этого сына пустыни было выносить позор рабства, хотя бы и в расчете на будущий благоприятный оборот.

Так как желающих владеть Голахом не оказалось, даже с большой уступкой, то решено было держать его как общее достояние до тех пор, пока не получится продать его другому племени и разделить выручку поровну. С его женами и детьми решили поступить так же. Всех удовлетворяло такое решение, кроме Голаха, который выказал сильное негодование. Несмотря на связанные руки, он отказывался покориться обстоятельствам; поэтому вскоре, после того как ему объявлено было решение победителей, он подозвал Фатиму и велел ей принести ему кружку воды. Возлюбленная Фатима отказалась исполнить его приказание под предлогом, что ему запрещено что-либо давать. Это было так – после его презрительных отказов принять что бы то ни было из рук победителей арабы решили голодом привести упрямца к покорности. Отказ Фатимы произвел на Голаха тяжелое впечатление. Всегда привыкший к скорому и беспрекословному повиновению, он не мог равнодушно вынести мысли, что его собственная любимая жена отказывается исполнить его самое скромное желание – дать ему воды.

– Я муж твой, кому ты обязана повиновением, если не мне? – закричал он вне себя от ярости. – Фатима, я тебе приказываю: принеси мне воды!

Фатима была себялюбивая женщина и искусная притворщица, она приобрела влияние на мужа, льстя его тщеславию и выказывая любовь, которой на самом никогда не чувствовала. Когда Голах был всемогущ, притворщица повиновалась ему с рабской покорностью, но теперь, когда он сам попал в неволю, ее покорное рабское обожание с изумительной быстротой обратилось к вождю той шайки, которая завладела ими. Только теперь Голах понял, что значит быть пленником. От ярости, стыда, разочарования его сердце чуть не разорвалось; ничто в мире не могло так глубоко уязвить его, как то, что Фатима, его любимица, всегда выказывавшая такое обожание, такое почтение, именно она отказалась повиноваться ему. Он предпринял еще одно отчаянное, но бесплодное усилие разорвать свои узы и упал наземь. Молча лежал он и с горечью размышлял о своем унижении. Кру, зоркий наблюдатель за всем происходившим вокруг него и обладавший глубоким познанием человеческой натуры в Великой Пустыне, не спускал с черного шейха глаз.

– Он не такой, как мы, – сообщил негр белым товарищам. – Он не останется в неволе. Вы увидите, от него еще много произойдет бед.

Пока Голах лежал, как громом пораженный отказом своей Фатимы, другие его жены прошли мимо, как будто занимаясь домашними делами. Вдруг они вернулись: вторая жена, которую он закапывал заживо, несла чашу с водой, а третья блюдо санглеха. Один из арабов заметил это, бросился к ним и грозно закричал, чтобы они убирались на свое место. Но женщины упорствовали в своем намерении, и, чтобы не затевать бучу, араб сам вызвался подать пленнику воду и пищу. Женщины согласились на это, но Голах опять отказался, не желая принять ни пищи, ни питья из рук господина.

Тогда араб сам съел санглех с истинным или притворным выражением благодарности, вода же была вылита в ведро, из которого он напоил верблюда, а обе чаши возвращены женщинам. Ни мучительный голод, ни жестокая жажда не могли отвлечь внимания Голаха от того, что причиняло пытку его душе. Его физические страдания утихли на время, уступив место жестокой душевной муке. К нему опять подошли те же нелюбимые жены, неся воду и санглех, и снова выступил араб, чтобы помешать им. Обе женщины упорствовали в своем намерении и, противясь арабу, прогонявшему их, кликнули двух юношей, сына Голаха и брата Фатимы, на помощь. Только сын Голаха повиновался им, но и его попытка была пресечена приказанием араба, которому он достался. Когда юноша не послушался слова, хозяин прибег к делу. Подвергая свою жизнь опасности, молодой человек воспротивился и даже осмелился поднять руку на своего властелина – преступление, за которое, по законам пустыни, следует смертная казнь. Выведенный из тяжкой задумчивости шумным столкновением, происходившим около него, Голах осознал безумие сопротивления и закричал сыну, чтобы тот покорился. Но юноша, не слушая приказа отца, продолжал бороться со своим хозяином. В ту минуту, когда над ним взметнулась сабля, кру подбежал и сказал по-арабски: «Отец и сын». Эти два слова спасли жизнь бунтарю. Арабский разбойник питал такое большое почтение к кровным связям, что рука его опустилась, не совершив смертоубийства. Но, чтобы избавиться от хлопот в будущем, он приказал покрепче связать сына и бросить его наземь рядом с отцом.

Его физические страдания утихли на время, уступив место жестокой душевной муке

Обе женщины не оставляли своего намерения утолить жажду и голод несчастного властелина и мужа до тех пор, пока их не угостили плеткой и пинками и, порядком избив, не утащили силой в палатку. Фатима была свидетельницей этой сцены, но, вместо того чтобы проявить какое-нибудь сочувствие, она явно очень этим забавлялась и наконец громко расхохоталась. Ее бесчеловечное поведение возбудило еще раз негодование ее мужа. Несчастье попасть в руки разбойников, унижение быть связанным, осознание того, что он сам со своим семейством будет продан в неволю, пытка голодом и жаждой – все меркло перед самой жестокой из мук: Фатима, его любимица, обожаемая жена, для которой его слово было законом, женщина, которая всегда почитала его выше обыкновенного смертного, теперь выказывала ему явное презрение только потому, что он впал в несчастье. Мысль эта угнетала гиганта сильнее, чем все прочие страдания вместе взятые.