Томас Рид - Пиратский остров; Молодые невольники

– Старый Голах глубоко приуныл, – заметил Теренс своим товарищам. – Если бы вчера он не избил меня так жестоко, то мне, право, было бы его жаль. В то время, пока он хлестал меня шомполом, я дал клятву, что найду средство убить его, если когда-нибудь мои руки будут развязаны; но теперь, когда мои свободны, а его – стянуты веревками, у меня недостает духу коснуться его, несмотря на его свирепость.

– Вот это справедливо, – сказал Билл. – Это только бабы да мальчишки льют воду на утонувшую крысу. Черномазый мошенник теперь сам испивает горькую чашу. Впрочем, мне кажется, что он еще наделает шуму, прежде чем сложить голову. Мне сдается, что у него нет нужды ни в чьей помощи, чтобы совершить то, что он когда-то задумал.

– А мне кажется, – подхватил Гарри, – что нет никакой необходимости мстить Голаху за его жестокое обращение с нами. Теперь он так же несчастлив, как все мы.

– Что ты такое говоришь? – воскликнул Колин. – Голах несчастлив, как мы? Ничуть не бывало. В нем одном больше отваги, смелости, упорства, настоящего мужественного духа, чем во всех нас четверых.

– Его намерение уморить себя голодом тоже надо приписать мужеству? – спросил Гарри.

– Пожалуй, нет, но это вина обстоятельств, под влиянием которых он воспитывался. Я не об этом теперь думаю – мое удивление по отношению к этому человеку не знает пределов. Посмотрите, с каким достоинством он отказывается от воды, которую ему столько раз предлагали.

– Конечно, в нем есть многое, что возбуждает удивление, но ничего такого, что внушало бы мне уважение, – сказал Гарри.

– И мне также, – подтвердил Билл. – Он мог бы теперь быть так же устроен, как и мы, и я называю безумцем того человека, который не хочет смириться, когда нет иного выбора.

– А между тем то, что вы называете безумием, – сказал Колин, – есть только благородная гордость, которая ставит его выше всех нас. Его дух не может выносить рабства, а наш может.

– Правда, – заметил кру. – Голах никогда не был рабом.

Колин был прав. Принимая пищу и воду от победителей, черный шейх удовлетворил бы потребности животной природы, но ценой того, что более всего ценил в своем человеческом достоинстве. Он навсегда бы лишился чувства самоуважения, посредством которого совершается все великое в мире. Матрос Билл и его товарищи привыкли с детства уступать обстоятельствам и вместе с тем сохранять самоуважение, но Голах не учился покорности. Неблагоприятной судьбе он мог уступить одно – свою жизнь. В эту минуту кру махнул белым рукой, приглашая обратить внимание на пленного шейха.

– Смотрите! – невольно воскликнул он. – Голах не желает оставаться в рабстве. Он скорее умрет. Смотрите на него.

В это время Голах встал на ноги и пригласил арабского шейха на переговоры.

– Бог един, – сказал Голах. – Мухаммед его пророк, а я его раб. Дай мне одну жену, одного верблюда и саблю, и я уеду. Я ограблен, но Бог велик, да будет Его святая воля! Такова, видно, моя судьба.

Наконец Голах уступил, но не голод и не жажда сломили его волю; не испугался он ни рабства, ни смерти, и гордый его дух не чувствовал ни слабости, ни уныния. Нет! Самая несокрушимая сила заставила его покориться обстоятельствам: стремление к мести. Арабский шейх пошел советоваться со своими спутниками; возникли разногласия. Хлопоты, которые доставлял им этот пленный гигант, сильные затруднения, как распорядиться им, и убеждение, что он истинный мусульманин – вот были аргументы, по которым они желали исполнить его желание и возвратить ему свободу. Наконец решено было отпустить его с условием немедленно отправиться в путь. Голах согласился, и арабы тут же развязали ему руки. Видя это, кру подбежал к господину Колина и увещевал его защищать своего невольника, пока негр не уедет. Предостережение было излишним, потому что другие, более важные, думы занимали голову Голаха и заслонили враждебность, которую он несколько часов назад питал к своему невольнику.

– Я свободен, – сказал Голах, когда ему развязали руки, – мы равны, и мы мусульмане. Я требую у вас гостеприимства. Дайте мне пить и есть.

Он подошел к колодцу и прежде всего утолил жажду; потом перед ним поставили блюдо верблюжьего мяса. Пока чернокожий шейх утолял голод, усилившийся от двухдневного воздержания, Фатима наблюдала за ним и, подметив странное выражение его глаз, пришла в большое смятение. В первое время плена она воображала, что Голах обречен если не на смертную казнь, то на вечное рабство; это убеждение стало причиной ее бесчеловечного поведения. Она подкралась к арабскому шейху и умоляла его разлучить ее с мужем, и не давать ее в обиду, но получила ответ, что Голах по условию мог выбирать любую из трех жен и что он – арабский шейх и его товарищи – честные люди, которые не станут нарушать данного слова. Козий мех с водой, немного ячменной муки для санглеха и еще несколько необходимых вещей были навьючены на верблюда, отданного Голаху. Черный шейх сказал несколько слов своему сыну и, кликнув Фатиму, приказал ей следовать за собой. Таким образом они отправились по дороге через пустыню.

Поведение Фатимы совершенно переменилось. Гордая, жестокая и безжалостная за минуту перед тем, она вдруг стала смиренной, как песок пустыни. Она не повелевала уже другими женами своего мужа, но подходила к ним с униженными мольбами, убеждая взять на попечение ее ребенка, которого, очевидно, решилась оставить здесь. Обе охотно откликнулись на ее просьбы. Наши моряки пришли в недоумение при этом обстоятельстве, потому что не видели явных причин, с чего Фатиме бросать своего ребенка. Даже кру не мог этого объяснить.

Когда ночные тени опустились на пустыню, мать рассталась со своим чадом, чтобы никогда уже, быть может, не обнять его в этом мире скорби и труда. За два часа до рассвета, вскоре после отъезда Голаха, в лагере подняли тревогу, которая сильно насторожила арабов. Исчез караульный, поставленный сторожить лагерь, пропали самый быстроногий верблюд и легкая, как стрела, скаковая лошадь. Тотчас же сделали перекличку невольникам и на поверке выяснилось, что недостает одного, а именно сына Голаха. Его отсутствие объясняло исчезновение верблюда и, возможно, лошади, но что сталось с арабом-часовым? Наверное, он не стал бы содействовать бегству невольника и не имел нужды сам бежать, потому что приобрел значительное состояние. Но тут не было времени переговариваться и удивляться – необходимо было послать в погоню, чтобы возвратить невольника, верблюда и лошадь.

Арабский шейх отрядил для этого дела четырех человек, которые и поспешили в путь, как только дневной свет смог указать им следы пропавших животных. Все полагали, что беглецы отправятся на юг, и потому путешествие каравана было отсрочено еще на день. Во время приготовлений к погоне было сделано еще одно неприятное открытие. Два корабельных ружья, взятых у Голаха, тоже исчезли. Ружья утащили из палатки, в которой спали два араба, именно из тех четверых, которых отрядами в погоню за бежавшими. Шейх сильно встревожился. Казалось, весь лагерь был наполнен изменниками; впрочем, пропавшие ружья были частной собственностью двух арабов, спавших в палатке, следовательно, их можно было винить только в глупости, но никак не в измене. Вопреки догадкам, следы пропавших вели не на юг, а на северо-запад – там в двухстах ярдах от лагеря на земле виднелось что-то темное. Когда приблизились, то увидели, что это тело араба, поставленного на часы в прошлую ночь. Он был убит. Возле него лежало одно из пропавших ружей; оно было сломано и забрызгано мозгами араба. Нетрудно было объяснить трагедию. Караульный заметил выбежавших из лагеря животных и, не думая, что они похищены, бросился за ними, надеясь без всякой тревоги загнать их домой. Сын Голаха, похититель верблюда и лошади, притаившись за одним из животных, выбрал удобный случай нанести часовому смертельный удар, но сделал это так тихо, что не потревожил сна в лагере. Без всякого сомнения, сын отправился к своему отцу, и ловкость, которую он обнаружил при совершении своего побега, да еще притом захватил лошадь, верблюда и ружье, не только удивила, но и восхитила тех, кого он обокрал.