Уилбур Смит - Муссон

Дориан с трудом прочитал вслух:

– «Сирота, который приходит из моря…»

Аль-Аллама одобрительно кивнул.

– «С языком и короной пророка…» – Дориан остановился. – Дальше не могу прочитать. Слишком все стерлось.

– «С языком и короной пророка, но с тьмой в языческом сердце», – помог ему мулла.

Подойдя ближе к стене, Дориан снова всмотрелся в буквы и продолжил:

– «Когда свет наполнит языческое сердце, он соберет вместе пески пустыни, что разделены, и, справедливый и благочестивый, как отец, поедет на спине слона».

Дориан повернулся к аль-Алламе:

– Что это такое? Это ведь не из Корана? Похоже на стихи, но я не вижу в них смысла. Что такое язык и корона пророка? Как у сироты может быть отец? Почему спина слона?

– Пророк был увенчан красными волосами, его язык – арабский, священный язык, – сказал аль-Аллама. – Во дворце Маската стоит Слоновий трон Омана, вырезанный из могучих бивней. Я оставлю тебя подумать обо всем этом, даже если смысл пророчества на первый взгляд неясен. И если применишь сказанное к непонятливому ученику аль-Салилу, то, возможно, найдешь ответ к загадке святого Таймтайма.

– Таймтайм! – воскликнул Дориан. – Так это его гробница?

Он уставился на полустертую надпись, и теперь ему удалось различить имя святого, словно некую фигуру, видимую сквозь темный туман.

– Значит, это то самое пророчество! Те самые слова, которые определили мою жизнь…

Дориан ощутил нечто вроде благоговения, но оно смешивалось с гневом и негодованием, ведь его лишили слишком многого, заставили страдать из-за нескольких мистических слов, написанных давным-давно и теперь почти неразборчивых. Ему хотелось бросить вызов этому пророчеству, отвергнуть его, но аль-Аллама уже уходил по тропе вниз, в долину, оставив Дориана в этом пустынном месте лицом к лицу с его судьбой.

Дориан просидел там много часов. Время от времени он принимался гневно расхаживать вдоль стен гробницы, ища другие надписи, разные кусочки знания.

Он читал их вслух, испытывая слова скорее на вкус, чем на смысл, пытаясь отыскать в них скрытое значение.

Иногда он садился на корточки и изучал какое-нибудь отдельное слово или фразу, потом снова вскакивал и начинал ходить или возвращался к той надписи, которую показал ему аль-Аллама.

– Если я действительно тот сирота, о котором ты говорил, то ты ошибся, старина. Такого никогда не случится. Я христианин. И никогда не приму ислам. – Его возражения пророчеству древнего святого звучали как вызов. – Я никогда не сведу вместе пески пустыни, что бы ты ни подразумевал под этим.

Голос Батулы нарушил его размышления.

– Корабли! – Оруженосец показал вниз, на воду. – Входят в бухту.

Батула уже вел верблюдов к началу тропы.

Дориан пустился бегом, легко догнав их. Он окликнул свое животное:

– Ибрисам! Шелковый Ветерок!

При звуке его голоса верблюдица повернула голову и посмотрела на Дориана большими темными глазами в двойной оправе ресниц. И мягко, нежно заворчала, приветствуя его.

Это была благородная караванная красавица. Дориан без усилий взлетел в седло, находящееся в семи футах над землей. Он коснулся шеи верблюдицы концом длинной палки и передвинулся вперед в мягком седле из тончайшей кожи, украшенном галунами и кистями разных цветов. С боков были приторочены плетеные седельные сумки, расшитые серебряными звездами.

Ибрисам, откликнувшись на его прикосновение и движение, зашагала вперед элегантной мягкой походкой; она способна была нести своего любимого хозяина по восемнадцать часов без отдыха, одолевая каждый час по десять миль.

Верблюдица привязалась к Дориану, как преданная собака. После целого дня путешествия через жуткие пески она не засыпала, если Дориан не ложился рядом с ней.

Несмотря на жажду или голод, она могла оторваться от питья или еды, чтобы подойти к Дориану и ткнуться в него мордой, выпрашивая ласку.

Они быстро спустились по тропе, обогнав Батулу до того, как очутились на дне долины. Весь лагерь уже гудел, верблюды ревели, люди кричали и смеялись, стреляли в воздух, спеша через рощи к берегу. Ибрисам несла Дориана во главе этой дикой процессии по золотому песку к краю воды.

Когда принц аль-Малик ступил на сушу, Дориан первым приветствовал его. Он не закрыл лицо шарфом, когда упал на колено и поцеловал край одежды принца.

– Пусть все твои дни сияют золотом славы, повелитель. Слишком долго мои глаза тосковали, не видя твоего лица.

Принц поднял его на ноги и заглянул в лицо:

– Аль-Салил! Я бы не узнал тебя, если бы не цвет твоих волос.

Он обнял Дориана, прижал к груди:

– Теперь я вижу, что все доклады, что я получал, говорили правду. Ты действительно стал мужчиной.

После этого принц повернулся к шейхам Соара, и те окружили его.

Обняв всех по очереди, принц медленно зашагал к долине, и люди двинулись за ним. Пустынные воины устилали путь перед ним пальмовыми листьями и призывали благословения на его голову, целуя край его одежды и паля в воздух из джезайлов.

Кожаный шатер, достаточно большой, чтобы вместить сотню человек, уже стоял рядом с колодцем в тенистой роще.

Его боковые полотнища были подняты, чтобы вечерний ветер с моря навевал прохладу; песчаный пол закрывали ковры и подушки. Принц уселся в центре, а шейхи расположились вокруг него. Рабы принесли кувшины с колодезной водой, чтобы все омыли руки. Потом подали огромные бронзовые блюда с едой – это были горы желтого риса, залитого расплавленным маслом из верблюжьего молока, и душистое баранье рагу со специями.

Аль-Малик взял правой рукой по кусочку с каждого блюда. Что-то он попробовал сам, что-то предложил сидевшим вокруг людям. Это была высокая честь, оказанная им, знак благоволения принца, и эти жесткие, суровые воины, которые и сосчитать не могли боевые шрамы на своих телах и лицах, смотрели на него с уважением и любовью, как дети на отца.

Когда все поели, принц жестом приказал вынести все еще полные блюда наружу, для рядовых воинов, сидевших на корточках под открытым небом, чтобы и они могли разделить этот пир.

Красное солнце потихоньку скрылось за холмами, на темнеющем пустынном небе загорелись звезды. Все снова омыли руки, рабы принесли кальяны.

Стенки шатра опустили, шейхи придвинулись ближе к принцу, передавая друг другу костяные трубки кальянов. Густые облака дыма турецкого табака заклубились вокруг их голов. И в желтом свете масляных ламп начался разговор.

Первый, кому дали слово, сказал:

– Порте выслал армию в пятнадцать тысяч человек, чтобы захватить Маскат. Якуб открыл перед ними ворота города.

Благородный Порте, могучий властитель турецкой Оттоманской империи, находился в далеком Стамбуле. Старший брат аль-Малика, аль-Узар ибн Якуб, слабый и беспутный калиф Омана, наконец капитулировал перед Оттоманом, даже не пробуя сражаться. Никто не ведал, какие взятки и заверения он получил, но он приветствовал армию Порте в своем городе, и теперь свобода и независимость всех пустынных племен подверглись страшной опасности.