Уилбур Смит - Муссон

Том и Эболи обогнали караван и обнаружили на широкой реке брод, где караван рабов собирался перейти поток. И сосредоточили свои силы на дальнем берегу, спрятав их в густом лесу.

Когда караван добрался до реки, длинная колонна усталых людей начала переходить через нее. Том пропустил голову колонны, не начиная активных действий.

Потом, когда половина рабов и стражи миновала брод, он отрезал эту часть и напал на нее.

С тщательно выбранных позиций лози дали мощный залп по арабской страже. Их мушкеты были заряжены дробью, так что даже лози не сумели промахнуться, а результат стал опустошающим. Какое-то время происходила жаркая схватка, но авангард арабов был невелик, и уже первым залпом его разметало в стороны.

Когда другие поспешили к дальнему берегу, чтобы поддержать их, им пришлось идти почти по грудь в воде против течения, и их тут же в сумятице отбросили назад точные выстрелы матросов Тома.

К ночи схватка на этом берегу закончилась. Люди Тома захватили предводителя каравана и уничтожили всю арабскую стражу.

А заодно они захватили все арабские запасы черного пороха.

Теперь у Тома людей стало больше, а оставшимся арабам на другом берегу не хватало боеприпасов.

Том повел своих людей через реку и предпринял несколько стремительных налетов на позиции арабов, вынудив работорговцев защищаться и истратить остатки пороха. Когда у тех опустели мушкеты, он бросился в атаку.

Не имевшие уже пороха арабы оказались буквально сметены в рукопашной схватке, в которой лози использовали короткие копья с зазубренными наконечниками. Последних арабов загнали в реку, а там, привлеченные запахом крови, уже собрались крокодилы. В результате этого нападения Том освободил больше трех тысяч пленных и отправился назад в форт Провидения с длинной цепью носильщиков, тащивших его трофеи.

Хотя разведчики лози продолжали наблюдать за дорогой рабов, это оказался последний караван сухого сезона на Побережье Лихорадок.

– Будем молиться, чтобы в следующем году дела шли еще лучше, – говорил Том Саре, когда они вместе стояли на палубе маленького «Кентавра», шедшего вниз по реке к океану в начале сезона Больших Дождей.

– Если дела пойдут еще лучше, ты просто утопишь вот этот наш корабль, – ответила она ему. – Я даже своей каютой не могу толком пользоваться, настолько она набита слоновьими бивнями!

– Нет, это все твои дети перегружают нас! – возмутился Том.

Сара не смогла устоять перед соблазном и взяла под свою опеку четверых самых милых сирот из освобожденного каравана рабов. Она выплеснула на них все свои материнские инстинкты, и теперь они постоянно крутились возле нее, одетые в наряды, которые она сама для них сшила.

– Томас Кортни, заявляю: ты просто ревнуешь к этим малышам!

– Когда доберемся до мыса Доброй Надежды, я куплю тебе самую красивую шляпку, чтобы вернуть твою любовь! – пообещал Том.

Она открыла рот, чтобы сказать, что предпочитает своего малыша, но эта тема была слишком болезненной для них обоих.

И она вместо того улыбнулась.

– Да, и миленькое платье вдобавок. В последние месяцы я совсем обносилась. – Она сжала его руку. – Ох, Том, как хорошо будет снова очутиться в цивилизованных местах! Пусть даже ненадолго.

Калиф Омана Абд-Мухаммед аль-Малик умирал в своем дворце в Маскате, и даже мудрейшие из его врачей не могли понять причин таинственной болезни, напавшей на него. Они кормили его слабительным до кровавого поноса. Они пускали ему кровь, пока его худые щеки не провалились окончательно. Они прижигали ему грудь и спину горячим железом, чтобы выжечь болезнь, но ничего не получалось.

Болезнь началась вскоре после того, как принц Зейн аль-Дин вернулся из долгого паломничества в Мекку и святые места ислама, которые приказал ему посетить отец в наказание за предательство.

Вернувшись в Маскат, Зейн аль-Дин снова обратился с жалкой мольбой к отцу. Он разорвал свою лучшую одежду, исцарапал щеки и грудь острым кинжалом. Он посыпал голову пеплом и пылью и на четвереньках подполз к отцу, со слезами умоляя о прощении. Аль-Малик сошел с трона из слоновой кости, поднял Зейна на ноги, краем собственного одеяния отер кровь и грязь с жирного лица сына.

А потом поцеловал его в губы.

– Ты мой сын, и хотя однажды я потерял тебя, теперь ты вернулся ко мне, – сказал он. – Иди искупайся и переоденься. Надень голубую одежду королевского дома Омана и садись на подушки справа от меня.

Вскоре после этого у калифа началась чудовищная головная боль, вызывавшая рассеянность и сонливость. Потом у него начались конвульсии и рвота. У него болел живот, стул стал черным, моча потемнела от крови.

Когда врачи принялись за него, надеясь на улучшения, болезнь лишь обострилась. Ногти калифа посинели. Волосы и борода выпадали клочьями. Он то и дело терял сознание, его плоть таяла, и вскоре его полысевшая голова стала походить на голову мертвеца.

Понимая, что конец близок, тридцать его сыновей собрались у его постели в темной, душной спальне. Старший, Зейн аль-Дин, сидел ближе всех к кровати и возглавлял молитвенные чтения, прося Аллаха смягчить страдания отца.

Как-то в промежутке между молитвами Зейн аль-Дин поднял полные слез глаза и печально посмотрел через комнату на своего единокровного брата. Ибн аль-Малик Абубакер, сын одной из второстепенных наложниц, всегда был доверенным компаньоном Зейна аль-Дина, с самого их детства, проведенного в гареме на острове Ламу. Из-за своего низкого положения при королевском дворе Абубакер оставался в тени. Однако в пустыне говорили, что каждому человеку нужен верблюд, который перенесет его через пески. Зейн аль-Дин стал верблюдом Абубакера. На спине старшего брата Абубакер намеревался однажды доехать до власти. И он знал, что Зейн аль-Дин тоже нуждается в нем, потому что Абубакер был ему верным слугой, сообразительным и находчивым, преданным брату. Абубакер стоял рядом с Зейном в битве у Маската, пытался защитить его, когда турки Оттомана оказались разбиты, но был ранен копьем в грудь и сброшен с лошади.

Потом он оправился от раны и получил прощение нового калифа; аль-Малик всегда проявлял благосклонность и щедрость к сыновьям. Однако Абубакер вместо благодарности за милосердие чувствовал жестокую обиду. Как и Зейна аль-Дина, его переполняли высокомерие и хитрость, он всегда шел извилистыми путями, обладая прирожденной страстью к заговорам и жаждой власти. Он знал, что, несмотря на прощение отца, его предательство не забудут до конца жизни калифа. Так пусть она будет покороче, думал он, окидывая взглядом набитую людьми комнату, полную дыма благовоний, и тут поймал взгляд Зейна аль-Дина. Брат едва заметно кивнул ему, и Абубакер опустил глаза и разгладил усы, давая знак, что все понял.