Игорь Болгарин - Хмель свободы

Нестор затуманившимися от слез глазами видел лица людей. Слышал крики. Это была высшая минута его славы.

«Батько» – так называли козаки своих военачальников, которые завоевывали сердца народа. Таким был славный запорожский полковник, кошевой атаман Иван Серко, кумир его детства. Батько! Отец для всех, даже для стариков!

– Батько Махно!.. Батько…

– Батько! – кричал уже и Щусь, заражаясь общим настроением.

Не было и нет выше звания на Украине! Что там фельдмаршалы и генералы, которым вручали ордена, эполеты и жезлы в роскошных залах? Не на площадях вручали! Не народ!

– Спасыби вам, – бормотал Нестор сквозь слезы. – Спасыби!.. Я только для вас… Спасыби!

«Он должен был родиться всемогущим или вовсе не родиться»…

Играла музыка… Ранней украинской осенью восемнадцатого года в братской могиле хоронили бойцов анархии. Без гробов: некогда! Опускали одного за другим в большую яму. Грузнова, Семёнова-Турского, многих…

Печально играл нехитрый деревенский оркестр: барабан, бубен, гармошка, скрипка. Исполняли, что знали: жалостливое, народное. «Из-за горы витер вие, а в долыни тыхо. Добре було на Вкраини, а тепер лыш лыхо…» Старая украинская песня о козацкой доле, о смерти на чужбине…

С кладбищенских деревьев падали первые пожелтевшие листья. Падали на непокрытые головы повстанцев, на лошадей, на груду свежей, черной земли. Встав на тачанку, говорили короткие речи, грозя кулаком, утирая слезу. Под музыку кто не заплачет?

Нестор говорил, опираясь на палку, за ним Щусь с перевязанной головой, потом Халабудов… Гармошка, бубен, скрипка играли тихо, не заглушая их слов. Нестройные залпы прощания вмешались в эту музыку.

Местный батюшка примчался к похоронам, придерживая рясу. Его перехватил Лепетченко: на его голове была все та же заскорузлая, рыжая от запекшейся крови повязка. Глаза у Сашка были дикие, он развернул коня, едва не сбив батюшку:

– Повертай додому, пан отче.

– Без отпевания? – испугался священник. – Нельзя так. Не положено.

– Иды, иды. Сами управымся.

– Сынкы, як же так… Души загубите… Грех!

– У сынов анархии грехов не бувае, – строго обьяснил Лепетченко, тесня попа конем.

– А души, души? – спрашивал батюшка, но партизан не ответил.

Полетели в яму комья земли. Проворно заработали лопатами привычные к тяжелому труду сельчане. Какой-то мужичок привез на телеге только что сколоченный из старых бревен темный крест.

– Куда ты с хрестом! – остановил его Щусь у самой могилы. – Мы без хреста… О! – Он оттянул здоровой рукой тельняшку, показал татуировку: «Свобода или смерть».

– Селян уважить надо, – возразил возчик. – Не поймуть. Не собак закопуем!

Щусь вопросительно посмотрел на Махно. Нестор сделал разрешающий жест: мол, пусть. Крест быстренько вкопали в свежую землю, подровняли могилу. Юрко подвязал к кресту черное знамя с надписью: «Власть рождает паразитов, анархия рождает свободу». Его заготовили уже давно, собирались водрузить в Гуляйполе, как только освободят.

Старухи крестились на знамя. Перешептывались:

– Це шо ж, хоругва у них така?

– Хоругва, бабушка. Хоругва.

– Ну, тоди нехай.

Музыканты играли без перерыва. Переходили от одной печальной мелодии к другой. Трепыхалось на ветру черное знамя…

От похорон к веселью – один шаг. Украина на четвертом году войны. Ко всему привыкла.

Вечером те же музыканты играли веселые и шуточные песни. «Ой пиду я до млына, до старенького, та й найду я там Васыля молоденького…»

Еще полно сил и уверенности украинское село, еще много молодежи, еще вдоволь зерна в амбарах, и многопудовые свиньи роются на осенних огородах…

Репарации? Контрибуции? Умные люди много мудреных слов придумали. А смысл один: грабеж. Как и сто, и триста лет назад. К этому можно приспособиться, крестьянский ум верткий…

Как бывало? Пронесся по селу слух: едут! Быстренько скотину на глухой хутор, до кума, лошадей – в лес, зерно – в яму за огородами. Случалось, что-то находили: плетей всыплют, зато основное останется. Голода на Украине давно не было. Шевели мозгами – будет хата с пирогами. А пока… пока гуляй, бабы с мужиками! Гуляй, девчата с парубками! Вот скинут оккупантов и варту, заживут сами, без панов, без налогов, без управляющих. Свобода! Не будет державы, господ, начальников!

Гуляло село! Хоть смерть и близко ходит и до свободы не две, не три версты, а парубки все равно льнут к девчатам. А как же по-другому? Как же свадьбы гулять? Как же дети будут рождаться?

Тени танцующих мелькали за тынами. Смех, крики:

– Помянем товарышив наших…

И тут же:

– Ой, дядько Федос! Шо вы мени руку пид спидныцю запускаете! Мы ж з вамы ще й не познакомылысь!..

Жизнь!..

Не спало село, догуливало победу. Откуда-то издали доносились усталая гармошка и охрипшие голоса.

Махно лежал на телеге, на охапке душистого сена, глядел в глубокое звездное небо. То ли слушал голоса, то ли был погружен в свои мысли.

– Батько, – сам себе тихо и удивленно сказал он, вслушиваясь в ночную жизнь села.

Прозвучали шаги, над ним склонился Юрко Черниговский, верный телохранитель и ординарец.

– Шо, батько Нестор Ивановыч, нога болыть? – Хлопец с явным удовольствием выговорил этот новый титул – «батько».

– Нога?.. Нога – это ничего. Душа болит, Юрко.

– Чого, батько? Нимцив побылы, армия разростаеться. Из Осокоров сорок мужикив пришли – просяться. И из Серапионовкы – тоже з полсотни…

– Молодые, старые?

– Та всяки.

– Старых – додому. Понадобятся – позовем. А молодых – на проверку. Кто из них какой-нибудь специалист, ну, артиллерист там чи ветеринар, пулеметчик, кавалерист – тех оставляйте…

– Я и говорю: скоро настояща армия буде! – восторженно сказал Юрко.

– Не спеши, Юрко. Пока шо так получалось: с десяти одного-двух брали, а остальных, пока время есть, обучать надо. И пускай ждут. Чтоб конь справный был, седло, шашка, винтовка! Придет час – позовем!

– Так чого ж вы печалуетесь?

– Сильно это, Юрко, ответственно – «батько». Через то и душа болит. Это ж… понимаешь… это ж не просто командир, а всем трудящим людям батько. – Махно тяжело вздохнул. – От атаман Серко был. Его тоже батьком звали. Какой человек! Триста с чем-то боев выиграв. А бои тогда какие были! Саблями, пиками, врукопашну. Кровь лилась, як дождь осенью.

– Слыхав трошки, диды рассказывалы.

Махно на время замолчал. Вспомнилось вдруг босоногое детство, костер, пастушьи ночи, чудесные рассказы о запорожцах. Давно это было, ой как давно!

– От и я хотел, ще когда хлопченятком был, стать таким, як Серко. Он справедливый был, и храбрый, и жестокий, и мылосердный, и хитрый – всего было намешано… И все ж был он своим козакам батьком.