Игорь Болгарин - Хмель свободы

Но вот вдали возникла серо-зеленая, поблескивающая металлом масса. Она словно бы текла по шляху, как вырвавшийся из запруды поток.

– Торопятся, – оскалил зубы Щусь. – Разворачивай тачанки, Фома. Будем от них тикать… но не спеша… пускай они трошки кровь погорячат.

Тачанки развернулись и, по четыре в ряд, заняли всю широкую полосу шляха. За тачанками мелкой рысью скакали всадники во главе со Щусем. Своей массой они прикрывали смертоносные повозки…

Конный сводный гвардейский полк галопом мчался по направлению к Либерсдорфу. Странный полк! Здесь были гвардейские офицеры, кавалергарды и кирасиры, какие-то мичманы в мятых фуражечках, колонисты в гольфах, симферопольские студенты-очкарики и даже гимназисты в форменных кителях. Всех их объединила идея сопротивления. Вчера еще ссорившиеся друг с другом, постоянно спорившие, неистребимые демократы и их противники, приверженцы сильной, единой и неделимой, обрусевшие немцы, преданные только своему хлеборобству и овцеводству, – теперь они все вместе, единой лавой мчались навстречу невиданной, хитроумной народной партизанской войне.

Впереди на сером в яблоках коне скакал немолодой, тонколицый командир в шинели без погон, в сбившейся на затылок фуражке и удерживаемой только спущенным на подбородок ремешком. Он горячил коня, подхлестывал его нагайкой.

Дальше произошло примерно то же, что не так давно случилось под Дубровкой. Щусь и его всадники на всем скаку разошлись в стороны, словно раздвинули занавес, открыв четыре пулеметные тачанки. И началось! Застрочили одновременно все четыре пулемета – и, надеявшиеся на легкую победу, гвардейские конники стали падать под копыта своих коней… Падали и кони…

Все еще ничего не понимающий генерал мчался за тачанками даже тогда, когда вокруг него уже почти никого не осталось…. Но вот и он, взмахнув руками, полетел на землю…

Тишина, подобная звону, повисла над степью. Даже колония уже затихала, только дымки догорающих пепелищ лениво тянулись к голубым весенним проблескам в облаках…

На шляху валялись, поблескивая медью, пустые гильзы – чудовищные, не прорастающие зерна войны. Лужицы патронов у разгоряченных пулеметов залили сиденья тачанок. Парок вился над клапанами водяных кожухов. Мир и покой…

Лишь время от времени звучали сухие одиночные выстрелы, как мирные щелчки пастушьей плети. Хлопцы добивали раненых, собирали трофеи, оружие, боеприпасы… Обычное дело после удачного боя!

Щусь остановился возле лежащего на земле тонколицего седоватого человека. Поднял его шашку с георгиевским темляком с золоченой рукоятью. Присвистнул:

– Царска штука…

Распахнул его шинель – сверкнули награды: два Георгиевских крестика – в воротнике кителя и в петлице. И орденские знаки Владимира, Станислава и Анны с мечами.

– Ишь ты, при параде до Бога собрався… Степка! – окликнул он своего адъютанта. – А ну сними с него китель – батьке подарим!

Степка расстегнул у убитого китель, достал залитую кровью бумажку.

– Видать, якыйсь документ.

– А ну дай! – Щусь по складам прочитал: – «Тил-ло… А-лек-сандр… Алек…» Не разобрать… Выходит, это и есть той самый генерал Тилло, – удовлетворенно сказал Щусь. – От батько будет радый! В первом же бою таку важну птицу завалили!..

В штабе новый начштаба Виктор Черныш доложил Нестору о результатах боя в Либерсдорфе и Сеножаровке. Слушая, батько отнюдь не казался довольным. Он сидел, мрачно уставясь в стол.

– Сеножаровский полк почти полностью уничтожен. Генерал Тилло убит, – доложил Черныш.

– Наши потери? – коротко спросил Нестор.

– Четверо раненых. И все.

– А побитых в школе детей ты почему, начштаба, в потери не записываешь? – сердито стал выговаривать Нестор. – Они ж ни белые, ни красные, ни анархисты. Они потом могли бы кем-то стать. Но не станут… Я не так давно пол-России объехал. Голодовка там страшенная. Люди мрут. А ты спаленный хлеб почему в потери не записываешь?.. Для кого ж мы власть берем, кровь проливаем, если тех, для кого мы светле будуще добываем, на свете не будет? Погибнут от гранат, вымрут с голода…

Черныш молчал. Да и что тут скажешь! На войну списать? Но ведь и у войны какие-то законы должны быть. Жестокость – возможно. Но не беспредельная.

– Ты от шо! – сказал Нестор, поднимая на Черныша воспаленные глаза. – Позови сюда Щуся и Никифорову. А сам пока не заходь. Я хочу з ими по-простому поговорить, по-козацки.

Ожидая, он ходил, ударяя толстой, хорошо сплетенной нагайкой по голенищу сапога. Злость переполняла его.

Федос, а следом и Маруся вошли в штабной зал. Щусь держал на вытянутых руках китель со знаками орденов. Нес торжественно.

– Кто это тебе так мордяку росписал? – заметив следы плети на лице Щуся, спросил Махно.

– Генерал Тилло, батько… он на меня прямо с конякы. Шо было делать? Я его, он меня… Та от Маруська не дасть сбрехать… Ну, я его… – хохотнул Щусь.

Маруся, однако, не поддержала его. Она видела, что Махно в гневе, и чувствовала, что гнев этот вот-вот обрушится на них.

– А это тебе, батько, генеральский трофей! – протянул Щусь Нестору орденоносный китель. – От всего моего полка и от Маруськи лично.

– Кинь в угол, – приказал Махно. Он остановился напротив Щуся и свирепым взглядом буравил его.

Щусь смешался, улыбка сползла с его лица.

– Если б не этот генерал, – кивнул Нестор на брошенный в угол китель, – я б тебя расстрелял. Прилюдно. Перед строем.

– Ты чего, батько? Як сказился? – недоуменно спросил Щусь. Удивилась и Маруся.

– Мы с генераламы воюем. С помещиками, ксплуататорами. А вы з кем?

– Мы Сеножаровский полк зничтожили, с генералом вместе.

Но Махно не слышал слов Щуся.

– А вы – з детьми воевали. Школу подорвали, детей побили.

– То ж бой был. Горячка. Ты ж знаешь, батько, як это бывает.

Нестор не принял оправданий Щуся. Сказал, обернувшись к Марусе:

– Ты ж будуща мать, Маруська. В твою дурну голову не пришло, шо дети – не враги. Нормальни бабы детей из огня выносят. Волосы на них горять, а они з криком боли выносят. Так всегда на селе было! На том все стояло!.. А ты!..

Нестор был близок к припадку. Его била дрожь.

Маруся молчала. Опустив голову, смотрела себе под ноги.

– Тут в штаби легко рассуждать. А надо было генерала вывести на наши тачанки, – как бы оправдывая и себя, и Никифорову, сказал Щусь. – А нормального боя мы б не выдержали… – И, зная, что Махно, как это уже не раз у него бывало среди нервного исступления, находится в каком-то вялом, опустошенном состоянии, добавил проникновенно, почти интимно, как свой своему: – А разьве мы с тобой, Нестор, панов з их детьми не сничтожалы? Разьве жалели их? Вспомни хоча б, як мы на усадьбе пана Резника хозяйнувалы! А шо, там детей не было? А панночку Данилевську разьве не мы убили?.. Вспомны, как тебе сам Кропоткин сказав: «Ниякой жалости ни до кого!» Чи я шо-то не так понимаю?