Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

Граф Аланхэ, одетый в шелковый халат на беличьих шкурках, полулежал на диване в своем кабинете, окна которого выходили прямо на плац. Там, во всех направлениях рассекая воздух косыми линиями, бесновался дождь со снегом, который неожиданно бывает в Мадриде поздней осенью. Бешеная пляска струй доставляла ему какое-то странное наслаждение, и он, не отрываясь, смотрел в окно. Еще со вчерашнего дня после стакана мансанильи, выпитой в дешевом кабачке, у него разболелась голова, и хотя теперь от боли осталась лишь некая тянущая пустота, капитан предпочел сказаться больным. Он любил одинокие дни в своей казенной квартире, ради которой отказался от прекрасного дворца у моста Валькарке, пропахшего сладковатым запахом жженого сахарного тростника — у предков Аланхэ по материнской линии были обширные владения на Ямайке. Граф Гарсия Хоакин де Алькантара Доминго де Аланхэ, шестнадцатый маркиз Харандилья имел за своей спиной слишком длинный ряд безупречных предков, чтобы обращать внимание на какие бы то ни было бытовые условия; он везде был равен себе. Именно потому, что он обладал столь безупречной кровью, ни в одном поколении не подпорченной ни африканскими арабами, ни морисками [94] Мориски — арабы, жившие в самой Испании. , ни евреями, он мог себе позволить запросто общаться со своими солдатами, свысока разговаривать с придворными и предпочитать простую казенную квартиру наследственному дворцу.

Он родился в самом сердце Севильи и был единственным, очень поздним ребенком пятнадцатого маркиза Харандилья, известного тем, что не спускал Карлосу Третьему ни одной ошибки в охоте с гончими, которую король очень любил. Бледный хрупкий пепельнокудрый мальчик проводил целые дни один в огромном замке матери, построенном в горах Альпухарры после того, как ее предок в 1570 году выбил оттуда морисков. Замок по-прежнему отличался неприступностью и мрачностью, но маленькому Гарсии он казался настоящим раем; там царила его фантазия. С детства он разрывался между учебой и войной, то с головой уходя в божественную латынь и лукавые пьесы де Вега, то до изнеможения штурмуя рвы замка и рубя игрушечным мечом тыквы, словно головы мусульман или французов. Родители не препятствовали ему ни в чем и ни к чему не принуждали, и к пятнадцати годам дон Гарсия превратился в разумного, зрелого не по годам юношу с несколько необычной для южного испанца внешностью: пепельные волосы, стальные огромные серые глаза на смуглом, но бледном лице и узкая, как у женщины, кость. Однако это впечатление изнеженности было крайне обманчивым; дон Гарсия, хотя и мог вдруг порой занедужить от малейшего сквозняка, при необходимости умудрялся не спать по пять суток кряду, скакать на лошади по десять лиг без остановки и в совершенстве владел не только шпагой, но еще и палашом, и дагой.

Во время первой войны с французами, он совершенно открыто заявил отцу, лежавшему тогда уже при смерти, что отправляется в Руссильон, и действительно уехал туда простым волонтером. А через три месяца дон Гарсия уже получил чин сержанта и серебряную шпагу за храбрость. Отец перед смертью, однако, успел выхлопотать для него чин лейтенанта, и юного графа тотчас отозвали в Мадрид для несения службы в королевской гвардии. Там он сразу отказался от возможности жить во дворце, выбрав место рядом с казармой своих солдат. Последние его не просто любили, как любили Мануэля Годоя, то есть всегда были готовы выпить и посмеяться крепкому словцу генералиссимуса, а испытывали к нему какое-то нежное сокровенное чувство, которое заставляет не столько говорить, сколько думать о человеке с уважением. Женщины же, поначалу роем вившиеся вокруг необычного юноши, в конце концов, пасовали, постоянно натыкаясь на ледяной взор дымчатых, словно созданных не из плоти, а из топаза, глаз. Все они скоро оставили свои суетные помышления относительно этого странного новичка и создали графу в свете репутацию холодного бессердечного зазнайки. Привлечь его внимания не смогла даже любвеобильная герцогиня Альба, сопротивляться которой не мог ни один мужчина; она, однако, не присоединилась к хору отверженных, а всегда отзывалась о молодом Аланхэ с большой симпатией. Единственной светской женщиной — ибо с обитательницами окрестностей столицы дон Гарсия находил общий язык без труда — которой удалось быстро приручить юного лейтенанта, оказалась герцогиня Осуна, сделавшая это, как утверждала злая молва, отнюдь не женскими чарами, а мужским умом и образованностью. Как бы то ни было, отношения стареющей герцогини и странного юноши довольно быстро переросли в крепкую дружбу. Аланхэ даже был в курсе всех начинаний герцогини, включая и ее сельскохозяйственные новшества. Их слегка отдаляло друг от друга лишь то, что Аланхэ видел в отношении к нему Осуны сильное материнское начало, а она несколько досадовала именно на его сыновние чувства. Однако все это с лихвой перекрывалось блестящим интеллектуальным общением и горячей любовью обоих к Испании.

Когда герцогиня представила юноше, уже получившему за свои выдающиеся заслуги чин капитана, свою очередную протеже, маленькую француженку, та очень ему понравилась своей непосредственностью и откровенностью. И если бы не та роковая, столь поспешно высказанная ей фраза, свидетельствовавшая об ее ослеплении Годоем, то она, пожалуй, могла бы стать второй женщиной Мадрида, на которую граф Аланхэ обратил бы свое внимание. Однако врожденная брезгливость аристократа к выскочке-фавориту оказалась слишком сильна в доне Гарсии — она сразу же заглушила в нем всю симпатию к девушке. Правда, он не стал ни презирать ее, ни считать по-женски менее привлекательной, но в его сердце закралась жалость — чувство, которое, в конце концов, убивает любовь.

Сам еще совсем юноша граф почему-то часто вспоминал то утро на берегу Мансанареса, когда в жемчужном свете, шедшем от воды, она стояла перед ним в кружке играющих в жмурки, и всем своим существом излучала стремление к настоящей жизни, которую он уже отчаялся найти в других женщинах. Это стремление так и рвалось из ее дерзких глаз и упоительно манящего даже сквозь ткань тела. Но этот волшебный миг, миг, который мог перевернуть его жизнь, оказался слишком мимолетным. Уже в следующее мгновение появился этот мужлан в мундире гвардейского кирасира и затмил чистый божественный свет тяжелым облаком животных страстей. И почему-то ярче всего запомнил Аланхэ ту ножку в плоской французской туфельке, что выглянула из-под муслина, когда девушка безжизненно повисла в руках Годоя. « Если девушка ножку покажет, жди, скоро «да» тебе скажет », — крутился у него в голове неуместный припев старой тонадильи, и от этих слов у него снова мучительно заныла голова.