Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

А ночами слышался лай собак, вдали мерцали огни маленьких вент, и было бесконечное счастье за тонкими холщовыми стенами военной палатки. Под утро их будил петушиный крик, и смыкалось воедино прошлое, настоящее и будущее. И огненная радость этого путешествия вдвоем, радость простой человеческой нежности — и мятный холодок неизвестности — все это придавало протекающим дням аромат какой-то неземной и в то же время насквозь земной и вечной прелести. Скоро впереди поднялись острозубые стены Бадахоса, затем влюбленные миновали границу, а дальше, как и ожидалось, бедные португальцы без единого выстрела покинули Оливенцу. Герцог Алькудиа, истинный Князь мира с триумфом вошел в этот приграничный город, где и принял благоразумную капитуляцию португальского монарха Жуана Седьмого. Все закончилось легко и просто, и главное — совсем без крови. Погода стояла прекрасная, португальцы встречали их едва не с радостью, и Клаудиа упросила Мануэля остаться здесь еще ненадолго — ей так хотелось остановить мгновение. Как-то вечером они вдвоем ужинали в саду за наспех накрытым походным столом, установленном на полковых барабанах. В воздухе разливался веселый аромат цветущих апельсинов, и нежные лепестки в изобилии падали на волосы, руки, одежду, пропитывая их радостью и желанием… Казалось, этому ароматному дождю не будет конца, но не успел еще заняться рассвет, как герцогу Алькудиа доставили письмо, посланное Марией Луизой из Аранхуэса. Прочитав поздравления с победой, Мануэль небрежно заглянул в конец, желая найти там обещания очередных наград и поместий, и вдруг нахмурился.

— Она требует тебя назад? — прикусила губы Клаудиа.

— Нет. На, прочти, — и он почти с отвращением передал ей листок.

В самом конце письма было следующее:

«Он умер от удара рогом прямо на арене, так что его не успели даже соборовать. Бык напал на него в тот момент, когда он собирался ударить его шпагой, разворотил ему грудную клетку, пропорол желудок до самой печени, разорвал посередке кишки и сломал с одной стороны четыре ребра, а с другой шесть, выпустил из него всю кровь, поднял на рога и держал. Многие ушли с площади, и я, друг мой Мануэль, тоже, не охотница я до коррид. Что-то теперь будет?»

Мануэль и Клаудиа молча переглянулись; дай Бог, чтобы эта новость оказалась единственной печалью Португальской кампании. Годой задумчиво присел на барабан, сминая апельсиновые лепестки. «Вот Пепе и дождался своего часа, — с грустью подумал он. — Двадцать четыре раза Петушок выживал после ударов рога, и вот… Сколько раз судьба может предупреждать нас? Неужели и мое нынешнее пребывание в Португалии есть тоже ничто иное, как предупреждение, и, в конце концов, однажды мне придется все-таки покинуть мою благодатную Испанию?»

Но Клаудиа, для которой Пепе был скорее символом, чем живым человеком, быстрее оправилась от грусти. Она коснулась золотых волос, убирая с глаз Мануэля упавший локон.

— Знаешь, мне действительно жалко королеву. Давай утешим ее… Давай пошлем ей в подарок венок, но не лавровый, как мужчине, а из апельсиновых веток! Я сама сплету прекрасный пышный венок, и гонец доставит его меньше, чем за сутки!

И они со смехом бросились ломать ветки, выбирая те, где были самые крупные и яркие соцветия.

Затем в Бадахосе, родном городе Мануэля, генералиссимус подписал невероятно выгодный для побежденного противника мир и получил от португальской стороны богатые дары. А когда победоносные испанские войска с триумфом вошли в Мадрид, королеву пронесли перед войсками в носилках, украшенных апельсиновыми ветвями, и на голове ее красовался изумительный венок из апельсиновых веток, хотя и изрядно увядший. И тогда эту войну окрестили Апельсиновой.

Король же от избытка чувств и, не зная, какой еще титул даровать своему любимому министру, истинному Князю мира, на этот раз окрестил его Адмиралом двух Индий, поскольку все остальные возможные титулы и звания давно уже были Годою присвоены.

После гибели Пепе Ильо герцогиню де Альба, или, как многие любили ее называть, «нашу Альву», словно подменили. Сначала она замкнулась, а через некоторое время неожиданно для всех заявила свои наследственные права на Сады Хуана Эрнандеса — излюбленное место отдыха и развлечений мадридцев. Здесь она принялась строить свой новый дворец Буэнависта, что, разумеется, оттолкнуло многих ее поклонников. По Мадриду начали распространяться обидные эпиграммы, вроде:

Однако герцогиня не обращала на это никакого внимания и упоенно продолжала строительство, горя желанием иметь свою Сикстинскую капеллу и свой Эрмитаж одновременно в одном еще большем, чем прежний, дворце.

И вот в разгар июля, когда весь двор по своему обыкновению отдыхал в Сан-Ильдефонсо, герцогине вдруг пришла в голову очередная взбалмошная мысль устроить в нескольких законченных залах своего еще недостроенного дворца изысканную вечеринку, на которую ей хотелось пригласить только наиболее знатных особ. Первое же приглашение она отправила в Аламеду, герцогу и герцогине Осуна.

Несказанно удивленная такой «наглостью» старой соперницы, Осуна, однако, не решилась отклонить вызов, да и любопытство ее на сей раз оказалось сильнее рассудка. Кроме того, герцогине в самом деле было интересно собственными глазами увидеть, действительно ли Альба изменилась так сильно, как об этом последнее время шептались не только при дворе, но и распевали на улицах. Герцог же, будучи тонким знатоком архитектуры и живописи, весьма интересовался тем, как подвигается строительство скандального дворца, и каковы успехи сумасбродки Альбы на новом поприще.

Судьба распорядилась так, что именно в этот июльский день 1802 года в Мадрид, покинув двор, примчался и Мануэль Годой. Он на всех парах «летел на крыльях любви» к своей юной возлюбленной, к своей божественной Женевьеве, к своей дорогой Жанлис, когда прямо посреди улицы его экипаж вдруг столкнулся с кортежем герцогини Альбы. Герцогине немедленно было доложено, что в экипаже находится сам премьер-министр, который очень просит его не задерживать.

— Так передайте этому важному индюку, что ему желает сказать несколько слов сама герцогиня де Уэскара.

Узнав о том, кто явился причиной его задержки, Мануэль поспешил выйти из экипажа и оказать почтение даме даже не столько потому, что уважал ее знатность, сколько потому, что видел в ней одну из лучших женщин королевства. Ах, как неистова была она в постели, как рычала в страсти, словно тигрица! И когда он склонился в почтительном полупоклоне перед носилками грандессы, было ясно, что премьер-министр явно не прочь оказаться жертвой ее всепоглощающего соблазна хотя бы еще раз. Герцогиня же, наоборот, питала к Годою неприязнь, если не сказать хуже — за то, что, едва вернувшись на пост премьера, он упрятал в тюрьму ее последнего любовника генерала Корнеля, занимавшего пост военного министра.