Виталий Войтов - Один среди волн. Робинзонада: прошлое и настоящее

Живопись Валерия Царевича пока почти не известна широким кругам ценителей. Появились, правда, первые коллекционеры, но все его выставки проходят только на Арбате, на «улице перестройки», среди разноликой и пестрой толпы. Его полные печального одиночества, задумчиво отстраненные образы звучат странным диссонансом среди того яркого китча, который переполняет здешнюю ярмарку искусств.

Вряд ли стоит искать в небольших картинах Царевича какие-то публицистические намеки. В них неизменно воспроизводится в скромных размерах и форматах, по сути, один и тот же мотив: поле, усеянное обломками катастрофы. В воздухе зависли предметы неясных зыбких очертаний, напоминающие не то какие-то перелетные болотные пузыри, не то инопланетные летательные устройства. Точнее, и то и другое одновременно. Почва, вроде бы когда-то своя и родная, но ставшая безнадежно чужой в апокалиптической буре, уподобляется поверхности моря, по которому устремляется к хмурому горизонту одинокий парус воображения.

Молодой мастер сознательно сводит колорит к небогатой гамме холодных зеленовато-голубых оттенков. «Я довольствуюсь малым», – подчеркивает он. Отнюдь не потому, что краски в острейшем дефиците. Художнику важно добиться предельной концентрации поэтического эффекта, он беспрерывно тянет одну и ту же гамму, печальную песнь, пролагающую маршрут среди безбрежных пространств. Несмотря на малые масштабы картин, это космос, только отнюдь не сияющий, глянцевый космос Рериха, а пустыня мировой скорби, чуждая всякой романтической патетики. Это некие миниатюрные подобия библейской долины Иоасафатовой, где накануне Страшного суда должны собираться души умерших.

Несмотря на мифологизм, причудливую сюрреалистичность картин Царевича, они все же накрепко привязаны к нашему времени. Не впрямую, а поэтически опосредованно отражается в них и жизненный хаос, и душевные хляби, и смутный проблеск надежды. Не каких-то оптимистических программ, которые в искусстве нашего века неизменно обнаруживали явную или скрытую фальшь, но надежды личного лирического мироощущения. Ведь провести роковую черту, которую намечает Царевич своими апокалиптическими горизонтами, – это уже своего рода акт веры, веры в рубеж -ность наших часов и дней.

Выжить на нынешнем Арбате, где у Царевича и мастерская, и свое шумное выставочное пространство, нелегко. Но молодому художнику это удалось, он закрепился, пустил тут корни. Не реагирует на окружающий бедлам, словно заключив себя в прочную капсулу космического корабля. Одиночество его картин – это не жест отчаяния, но творческое кредо, впечатляющее своей трагической честностью.