Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Тенденция коммерческих организаций – и отнюдь не только немногих гигантов рынка – осуществлять свои сделки, освободившись от контроля государства, стала еще более явной, когда промышленное производство сначала медленно, а затем все быстрее стало перемещаться из европейских и североамериканских стран, зачинателей индустриализации и капиталистического развития, на другие территории. Но развитые страны оставались генераторами роста в “золотую эпоху”. В середине 1950‐х годов они продавали друг другу около трех пятых своего промышленного экспорта, в начале 1970‐х – три четверти. Но затем положение дел стало меняться. Развитые государства по‐прежнему наращивали экспорт своих товаров, но, что более важно, страны третьего мира в значительных масштабах начали экспортировать свою промышленную продукцию в развитые государства. По мере того как традиционные виды экспорта отсталых регионов приходили в упадок (за исключением природного топлива – после революции, произведенной ОПЕК), им пришлось рывкообразно, но очень быстро индустриализовать свою экономику. С 1970 по 1983 год доля стран третьего мира в мировом промышленном экспорте, до этого постоянно находившаяся на уровне 5 %, увеличилась более чем в два раза (Fröbel et al., 1986, p. 200).

Таким образом, новое международное разделение труда начало разрушать старое. Во второй половине 1960‐х годов немецкая фирма Volkswagen создала заводы по выпуску автомобилей в Аргентине, Бразилии (три завода), Канаде, Эквадоре, Египте, Мексике, Нигерии, Перу, Южной Африке и Югославии. Новые отрасли промышленности, созданные в странах третьего мира, снабжали не только разросшиеся местные рынки, но и мировой рынок. Они могли делать это как с помощью экспорта продукции, производимой местной промышленностью (например, текстиля, большая часть производств которого к 1970 году уже переместилась из развитых стран в развивающиеся), так и благодаря включению молодых государств в транснациональный процесс промышленного производства.

Это явилось решающим новшеством “золотой эпохи”, правда, своего расцвета оно достигло несколько позже. Ничего подобного не могло бы произойти, если бы не революция на транспорте и в коммуникациях, в результате которой стало возможно и экономически привлекательно делить производство одного товара между, скажем, Хьюстоном, Сингапуром и Таиландом, доставляя полуфабрикаты по воздуху из одного из этих центров к другому и осуществляя централизованный контроль над всем процессом производства с помощью современных информационных технологий. Главные производители электроники включились в процесс глобализации с середины 1960‐х годов. Производственные процессы теперь осуществлялись не в гигантских ангарах единого предприятия, а по всему земному шару. Некоторые из фирм предпочитали экстерриториальные “зоны свободного производства” или офшорные заводы, которые в это время начали распространяться главным образом в бедных странах, где работали в основном молодые женщины за мизерную плату, и это стало еще одним из способов избежать контроля государства. Один из первых таких центров, город Манаус, расположенный глубоко в джунглях Амазонки, производил текстиль, игрушки, бумажные изделия и электронные часы для американских, голландских и японских фирм.

Все это привело к весьма парадоксальным изменениям в политической структуре мировой экономики. Когда ее операционной единицей стал земной шар, экономические системы национальных государств начали отступать под давлением возникших офшорных центров, в большинстве своем расположенных в небольших или совсем крошечных карликовых государствах, число которых заметно увеличилось после краха старых колониальных империй. К концу “короткого двадцатого века”, по сведениям Всемирного банка, в мире существовала 71 экономическая система с населением менее 2,5 миллиона (18 из них имело население менее 100 тысяч), т. е. две пятых от числа всех политических образований, официально имеющих собственную экономику (World Development, 1992). До начала Второй мировой войны столь незначительные единицы считались экономическими курьезами, неспособными претендовать на статус государств [85] Только в начале 1990‐х годов древние карликовые государства Европы – Андорру, Лихтенштейн, Монако, Сан-Марино – стали рассматривать как потенциальных членов ООН. . Разумеется, тогда, как и теперь, они не были в состоянии защищать свою независимость в международных джунглях, однако в “золотую эпоху” стало ясно, что такие государства могут быть не менее, а иногда и более процветающими, чем большие национальные экономические системы, оказывая услуги непосредственно мировой экономике. Отсюда преуспевание новых городов-государств (Гонконг, Сингапур) – расцвет такой формы государственного устройства последний раз наблюдался в Средние века; превращение небольших монархий Персидского залива в главных участников мирового инвестиционного рынка (Кувейт) и множество офшорных прибежищ от законов государства.

Подобная ситуация способствовала увеличению этнических националистических движений в конце двадцатого века, снабдив их неубедительными аргументами в пользу жизнеспособности, например, независимой Корсики или Канарских островов. Неубедительными, потому что единственным видом независимости, достигнутым в результате такого отделения территории, было сугубо политическое отделение от национального государства, с которым эти территории первоначально были связаны. Экономически отделение должно было почти наверняка сделать их более зависимыми от транснациональных корпораций, поскольку самым подходящим миром для таких гигантов является мир, населенный карликовыми государствами или вообще лишенный государственности.

Было понятно, что промышленность переориентируется с высокооплачиваемого труда на низкооплачиваемый, как только это станет технически возможным и рентабельным, и открытие, что некоторые рабочие с темным цветом кожи бывают не менее профессиональными и образованными, чем белые рабочие, добавило преимуществ высокотехнологичным отраслям, размещающимся в странах третьего мира. Однако имелась еще более убедительная причина того, почему экономическому буму в “золотую эпоху” суждено было привести к смещению от старых промышленных центров. Это было своеобразное “кейнсианское” сочетание экономического роста капиталистической экономики, основанной на массовом потреблении со стороны, с полностью занятой, высокооплачиваемой и хорошо защищенной рабочей силой.

Это сочетание, как мы убедились, было политическим конструктом. Оно опиралось на эффективный политический консенсус левых и правых партий в большинстве западных стран, где экстремистские фашистские и ультранационалистические элементы были устранены с политической сцены Второй мировой войной, а левые радикалы – “холодной войной”. Оно также основывалось на открытом или негласном соглашении между работодателями и рабочими организациями о том, что требования рабочих должны оставаться в рамках, не препятствующих прибылям и перспективам высоких прибылей, достаточных, чтобы оправдать огромные капиталовложения, без которых стремительный рост производительности труда в “золотую эпоху” не мог бы быть достигнут. В шестнадцати самых промышленно развитых рыночных экономиках капиталовложения увеличивались на 4,5 % в год, что примерно в три раза превышало рост капиталовложений с 1870 по 1913 год, даже принимая во внимание гораздо меньший рост инвестиций в Северной Америке, снижавший общие показатели (Maddison, 1982, Table 5.1, p. 96). Однако на деле это соглашение являлось трехсторонним, поскольку в нем были задействованы, формально или нет, правительства, координировавшие переговоры между трудом и капиталом, которые теперь назывались (по крайней мере в Германии) “социальными партнерами”. После окончания “золотой эпохи” эти соглашения начали подвергаться яростной критике со стороны догматиков свободного рынка, называвших их “корпоратизмом” – словом, вызывавшим полузабытые и неуместные в данном случае ассоциации с межвоенным фашизмом.