Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

С “золотой эпохи” сошла позолота. Тем не менее она, безусловно, начала и в большой степени осуществила самую яркую, быструю и всеобъемлющую революцию в развитии мировых событий, чему имеются исторические свидетельства. О них теперь и поговорим.

Если люди сталкиваются с тем, к чему не были подготовлены опытом прошлой жизни, то ищут слова для обозначения этого неизвестного явления, даже когда не могут ни классифицировать, ни понять его. Какое‐то время в третьей четверти двадцатого века это происходило с некоторыми западными интеллектуалами. Ключевым словом стала маленькая приставка “после-”, в основном используемая в своей латинизированной форме “пост-” перед любым из многочисленных терминов, в течение нескольких поколений применявшихся для обозначения мыслительной территории двадцатого века. Мир и его актуальные составляющие стали постиндустриальными, постимперскими, постмодернистскими, постструктуралистскими, постмарксистскими, постгутенберговскими и т. п. Эти приставки, в точности как похоронные атрибуты, официально признавали смерть, но при этом не означали никакого консенсуса или определенности в вопросе о природе жизни после смерти. Именно в таком виде самая бурная, драматичная и всеобъемлющая социальная трансформация в истории человечества достигла сознания современников. Это преобразование и является предметом настоящей главы.

Новизна этой трансформации заключается в ее необычайной скорости и универсальном характере. Правда, развитые страны мира, т. е. центральная и западная часть Европы и Северной Америки, уже долгое время жили в мире постоянных изменений, технических преобразований и культурных новшеств. Для них глобальные революционные преобразования означали только ускорение или интенсификацию того движения, к которому они в принципе успели привыкнуть. В конце концов, жители Нью-Йорка середины 1930‐х годов могли, подняв голову, увидеть Эмпайр-стейт-билдинг (1934), остававшийся самым высоким небоскребом в мире вплоть до 1970‐х годов, но и тогда его рекорд был превзойден лишь на скромные тридцать метров. Даже в развитых странах потребовалось некоторое время для того, чтобы заметить, а тем более оценить преобразование количественного материального роста в качественный сдвиг в жизни людей. Однако для большей части земного шара эти изменения стали внезапными и стремительными. Для 80 % человечества в 1950‐е годы резко наступил конец средневековья, хотя по ощущениям это произошло лишь в 1960‐х.

Во многом те, кто жил в эпоху этих преобразований, сразу не могли осознать всего их значения, поскольку воспринимали их постепенно или же как изменения в жизни отдельных людей, а такие изменения, какими бы радикальными они ни были, не воспринимаются как революционные. Почему решение сельских жителей искать работу в городе должно повлечь за собой более фундаментальные изменения, чем мобилизация граждан Великобритании или Германии в ряды вооруженных сил или в ту или иную отрасль военной экономики во время двух мировых войн? Они не собирались менять свой образ жизни навсегда, даже если в результате это и произошло. Глубину изменений можно оценить, лишь глядя на прошедшую эпоху через призму лет. Подобные изменения смог оценить автор этих строк, сравнив Валенсию начала 1980‐х годов с Валенсией 1950‐х, когда он побывал там впервые. Как был растерян сицилийский крестьянин, местный Рип Ван Винкль (бандит, находившийся в тюрьме с середины 1950‐х годов), когда он вернулся в окрестности Палермо, ставшие неузнаваемыми в результате бума городской недвижимости. “Там, где раньше росли виноградники, теперь одни палаццо”, – сказал он мне, недоверчиво покачав головой. Скорость изменений и вправду была такова, что исторические периоды можно было измерять более короткими отрезками времени. Менее десяти лет (1962–1971) отделяло тот Куско, в котором за пределами города большинство индейских мужчин все еще носили традиционную одежду, от Куско, в котором значительная их часть одевалась в чоло, т. е. по‐европейски. В конце 1970‐х годов владельцы ларьков на продуктовом рынке в мексиканской деревне уже производили расчеты с помощью японских карманных калькуляторов, о которых в начале десятилетия здесь еще не знали.

У читателей, еще не старых и достаточно мобильных, чтобы наблюдать подобное движение истории начиная с 1950‐х годов, нет никакой возможности повторить этот опыт, хотя уже с 1960‐х годов, когда молодые жители Запада обнаружили, что путешествовать по странам третьего мира не только возможно, но и модно, для того чтобы наблюдать за мировыми преобразованиями, не нужно ничего, кроме пары любопытных глаз. Но историки не могут довольствоваться плодами воображения и рассказами, какими бы красочными и подробными они ни были. Им требуются точные определения и расчеты.

Наиболее ярким и имевшим далеко идущие последствия социальным изменением второй половины двадцатого века, навсегда отделившим нас от прошлого мира, стало исчезновение крестьянства, поскольку начиная с эпохи неолита большинство человеческих существ жили за счет обрабатывания земли, скотоводства и рыболовства. На протяжении большей части двадцатого века крестьяне и фермеры оставались значительной частью работающего населения даже в промышленно развитых странах, за исключением Великобритании. В 1930‐е годы, когда автор этих строк был студентом, отказ крестьянства исчезать служил привычным аргументом против предсказания Карла Маркса о том, что оно исчезнет. Накануне Второй мировой войны существовала лишь одна промышленно развитая страна, помимо Великобритании, где в сельском хозяйстве и рыболовстве было занято менее 20 % населения. Этой страной была Бельгия. Даже в Германии и США, величайших индустриальных державах, где число сельских жителей действительно постоянно сокращалось, оно все еще составляло около четверти всего населения; во Франции, Швеции и Австрии – от 35 до 40 %. Что касается отсталых аграрных стран Европы – например, Болгарии и Румынии, – то там около четырех из каждых пяти жителей обрабатывали землю.