Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Почти столь же стремительным, как упадок крестьянства, но гораздо более универсальным оказался рост числа профессий, требовавших среднего и высшего образования. Всеобщее начальное образование было целью фактически всех правительств, так что к концу 1980‐х годов только самые честные или самые отсталые государства осмеливались признаться, что половина их населения остается неграмотной, и лишь десять стран (все, за исключением Афганистана, африканские) были готовы признать, что писать и читать могут менее 20 % их населения. В результате грамотность резко выросла, особенно в странах, где у руководства находились коммунисты, чьи достижения в этом отношении были, безусловно, самыми впечатляющими, хотя заявления о “ликвидации” неграмотности в небывало короткие сроки иногда и звучали чересчур оптимистично. Однако независимо от того, была ли полностью ликвидирована неграмотность населения, желание учиться в средних и особенно в высших учебных заведениях многократно увеличилось, как и число студентов.

Этот взрывообразный рост был особенно заметен в университетском образовании, поскольку до сих пор ничего подобного не наблюдалось ни в одной стране, за исключением США. До Второй мировой войны даже в Германии, Франции и Великобритании – трех наиболее развитых странах с самым высоким уровнем образованности, чье население в сумме составляло 150 миллионов, число студентов университетов не превышало 150 тысяч, что составляло 0,1 % населения. Однако к концу 1980‐х годов во Франции, Федеративной Республике Германии, Италии, Испании и СССР число студентов исчислялось миллионами (если брать только европейские страны), не говоря уже о Бразилии, Индии, Мексике и Филиппинах и, конечно, США, которые первыми ввели у себя массовое обучение в колледжах. К этому времени в странах, заботившихся о повышении образованности своего населения, студенты составляли более 2,5 % всего населения, а иногда даже более 3 %. Стало обычным явлением, что до 20 % молодых людей и девушек в возрасте от двадцати до двадцати четырех лет получали систематическое образование. Даже в наиболее консервативных в академическом отношении странах, Великобритании и Швейцарии, это количество увеличилось до 1,5 %. Более того, самые большие студенческие сообщества появились в странах, которые были далеки от экономического процветания: Эквадоре (3,2 %), на Филиппинах (2,7 %) и в Перу (2 %).

Это явление было не только новым, но и неожиданным. “Наиболее поразительный факт, который стал нам известен в результате исследований, проведенных среди студентов университетов Южной Америки, – это то, что их так мало” (Liebman, Walker, Glazer, 1972, p. 35), – писали тогда американские ученые в убеждении, что к югу от Рио-Гранде повторяется элитистская европейская модель высшего образования. И это несмотря на то, что число студентов увеличивалось примерно на 8 % в год. Лишь в 1960‐е годы стало очевидно, что студенты в социальном и политическом отношении представляют собой гораздо более серьезную силу, чем когда‐либо раньше. В 1968 году подъем студенческих радикальных выступлений по всему миру говорил громче, чем любая статистика, и их уже нельзя было недооценивать. С 1960 по 1980 год в развитых странах Европы число студентов в основном увеличилось в 3–4 раза, за исключением тех государств, где оно увеличилось в 4–5 раз, как в Федеративной Республике Германии, Ирландии и Греции, в 5–7 раз, как в Финляндии, Исландии, Швеции и Италии, и в 7–9 раз, как в Испании и Норвегии (Burloiu, 1983, р. 62–63). На первый взгляд может показаться странным, что в социалистических странах, несмотря на их заявления о массовом образовании, приток студентов в университеты был не столь заметен. В Китае наблюдалось совсем иное. Великий кормчий фактически упразднил высшее образование во время “культурной революции” (1966–1976). Поскольку в 1970–1980‐е годы трудности социалистической системы росли, она все больше отставала от Запада и в этой области. В Венгрии и Чехословакии людей, получивших высшее образование, было меньше, чем в любом европейском государстве.

Но так ли уж это странно, если вдуматься? Небывалый подъем высшего образования, который к началу 1980‐х годов обеспечил по крайней мере семь стран более чем ста тысячами преподавателей университетского уровня, произошел благодаря возросшим потребностям общества, которые социалистическая система не была готова удовлетворить. Правительствам и планирующим органам стало очевидно, что современная экономика нуждается в гораздо большем количестве администраторов, учителей и технических специалистов, чем раньше, которых нужно где‐то обучать, а университеты и институты по сложившейся веками традиции продолжали готовить государственных служащих и специалистов привычных профессий. Но в то время как все это и общая демократизация жизни объясняет масштабную экспансию высшего образования, взрывообразный рост числа студентов намного превышал то, что можно было предусмотреть путем рационального планирования.

На самом деле там все семьи, у которых была возможность выбора, старались дать своим детям высшее образование, поскольку оно было самым надежным способом обеспечить их стабильным доходом, а также, помимо всего прочего, и более высоким социальным статусом. Среди студентов, опрошенных американскими исследователями в середине 1960‐х годов в различных странах Латинской Америки, от 79 до 95 % были убеждены, что высшее образование даст им возможность в течение десяти лет перейти на более высокую ступень социальной лестницы, а от 21 до 38 % студентов считали, что это даст им более высокий экономический статус, чем у их семей (Liebman, Walker, Glazer, 1972). Безусловно, высшее образование обеспечило бы им более высокий доход по сравнению с теми, кто не имел высшего образования. В странах с низким уровнем образования, где диплом гарантировал место в государственном аппарате, а вместе с этим власть, влияние и возможности финансовых махинаций и вымогательства, он мог стать ключом к реальному богатству. Разумеется, большинство студентов были выходцами из семей, более обеспеченных, чем основная часть населения (какие еще родители могли позволить себе платить за обучение молодых людей трудоспособного возраста?), но необязательно богатых. Часто жертвы, которые приносили родители, были весьма ощутимы. Корейское образовательное чудо, как говорили, было построено на спинах коров, проданных мелкими фермерами для того, чтобы обеспечить своим детям возможность пополнить уважаемое и привилегированное ученое сословие (за восемь лет – с 1975 по 1983 год количество корейских студентов выросло с 0,8 % почти до 3 % всего населения). Каждый, кто первым в истории семьи поступил в университет на дневное отделение, легко поймет их мотивации. Подъем благосостояния в “золотую эпоху” позволил бесчисленным семьям со средним достатком (конторским служащим, государственным чиновникам, лавочникам, мелким бизнесменам, фермерам и даже обеспеченным квалифицированным рабочим) оплачивать дневное обучение своих детей. Западные “государства всеобщего благоденствия”, начав с субсидий, которые США предоставляли с 1945 года студентам из числа бывших военнослужащих, в той или иной форме обеспечивали значительную помощь студентам, хотя большинство из них и ожидала довольно скромная жизнь. В демократических государствах и странах с эгалитарными традициями отчасти признавалось право выпускников средних школ поступать в высшие учебные заведения, причем во Франции запрещение дискриминации при поступлении в государственный университет было закреплено конституцией в 1991 году (чего не существовало в социалистических странах). Когда юноши и девушки бросились получать высшее образование (за исключением США, Японии и нескольких других стран, университеты являлись преимущественно государственными, а не частными учреждениями), государства начали открывать новые вузы, что особенно характерно для 1970‐х, когда число университетов в мире увеличилось более чем в два раза [90] В социалистическом мире этот процесс по‐прежнему был менее интенсивным. . Новые независимые государства, бывшие колонии, число которых многократно увеличилось в 1960‐е годы, настаивали на собственных высших учебных заведениях – для них это был символ независимости, подобно собственной армии, авиалиниям и государственному флагу.