Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

И все же это не объясняет, почему массы молодых людей, находившихся на пути к гораздо более перспективному будущему, чем было у их родителей и чем то, которое ожидало большинство молодежи, не имевшей высшего образования, привлекал политический радикализм (хотя имелись редкие исключения) [91] Среди этих редких исключений – Россия, где, в отличие от других коммунистических стран Восточной Европы и Китая, студенты не были влиятельной и даже заметной силой в годы разрушения коммунизма. Демократическое движение в России описывалось как “революция сорокалетних”, за которой наблюдала деполитизированная и деморализованная молодежь. . Возможно, многие из них и не были радикально настроены, предпочитая сосредоточиться на получении ученых степеней, гарантировавших их будущее, однако они были не столь заметны, как меньшая, но все же значительная часть политически активных студентов, особенно когда они доминировали во внешних проявлениях университетской жизни с помощью публичных акций, от граффити и постеров на стенах до собраний, маршей и пикетов. Однако даже такая степень левой радикализации была новостью для развитых стран, хотя для отсталых и зависимых государств это было не так. До Второй мировой войны студенты Центральной и Западной Европы и Северной Америки в подавляющем большинстве были политически нейтральными или придерживались правых взглядов.

Возможный ответ на этот вопрос кроется в резком увеличении численности студентов. Во Франции в конце Второй мировой войны было менее 100 тысяч студентов. К 1960 году их количество превысило 200 тысяч, а в течение следующих десяти лет увеличилось до 651 тысячи (Flora, р. 582; Deux Ans, 1990, p. 4). (В течение этих десяти лет число студентов-гуманитариев увеличилось почти в три с половиной раза, а число студентов, изучающих общественные науки, – в четыре раза.) Самым скорым и прямым последствием стало возникновение неизбежной напряженности между первым поколением студентов, стремительно влившимся в университеты, и самими учебными заведениями, которые ни психологически, ни организационно, ни интеллектуально не были готовы к такому наплыву. По мере того как все больше молодежи получало возможность учиться (во Франции в 1950 году студенты составляли 4 % населения, а в 1970 году – 15,5 %), поступление в университет перестало быть исключительной привилегией, которая сама по себе уже являлась наградой. Ограничения, которые университет накладывал на молодых людей, по большей части из небогатых семей, вызывали у них все большее недовольство. Недовольство университетскими властями легко переходило в недовольство властями вообще и в итоге заканчивалось (на Западе) левыми идеями. Поэтому вовсе не удивительно, что 1960‐е стали десятилетием студенческих волнений в ярчайшем проявлении. В разных странах они усиливались по своим особым причинам: так, в США это была враждебность к войне во Вьетнаме (и к военной службе), в Перу – борьба с расовой дискриминацией (Lynch, р. 32–37), однако в целом явление было слишком широко распространенным, чтобы для него всякий раз требовалось объяснение.

Тем не менее в более общем смысле эта новая студенческая прослойка находилась под довольно неудобным углом по отношению к остальному обществу. В отличие от других, уже устоявшихся, классов и социальных групп, эта не имела устойчивой ниши в обществе или готовой модели отношения к нему. Можно ли было сравнить эти толпы с относительно малочисленными группками довоенных студентов (которых даже в высокообразованной Германии в 1939 году было всего 40 тысяч), для которых студенчество было лишь начальной стадией в жизни среднего класса? Само существование этой новой прослойки вызывало вопросы об обществе, ее породившем, а от вопросов до критики – один шаг. Как они вписывались в это общество? Что оно собой представляло? Сама молодость студенческих сообществ, сама глубина возрастной пропасти между этими детьми послевоенного мира и их родителями, которые помнили прошлое и могли сравнивать его с настоящим, делали эти вопросы более острыми, а отношение молодежи – более критическим. Недовольства молодых не умаляло сознание того, что они живут в лучшие времена, о которых их родители и не мечтали. Наоборот, они считали, что все можно сделать по‐другому и гораздо лучше, даже когда не знали, как именно. Старшее поколение, привычное к годам трудностей и безработицы, не ожидало такой массовой радикализации в то время, когда экономических причин для нее в развитых странах было меньше, чем когда‐либо раньше. Взрыв студенческого недовольства возник на самом пике мирового промышленного бума потому, что был направлен, пусть слепо и неосознанно, против того, что они считали основной чертой этого общества, а не против того, что старое общество недостаточно хорошо. Парадоксально, что толчок к новому радикализму, исходивший из прослойки, не имевшей экономических причин для недовольства, стимулировал даже группы, привыкшие к объединению на экономической основе, которые поняли, что могут требовать от нового общества гораздо больше, чем раньше. Самым прямым следствием европейских студенческих бунтов стала волна стачек рабочих, которые требовали повышения заработной платы и улучшения условий труда.

В отличие от сельского населения и студентов, промышленный рабочий класс не испытывал демографических потрясений вплоть до 1980‐х годов, когда его численность стала заметно сокращаться. Это довольно удивительно, если принять во внимание, как много разговоров о “постиндустриальном обществе” ходило еще в 1950‐е годы и сколь революционными были преобразования в технологиях производства, большинство из которых уменьшало долю человеческого труда, обходило или вовсе исключало его, а также с учетом того, что политические партии и движения, опиравшиеся на рабочий класс, примерно с 1970‐х годов переживали кризис. Однако распространенное мнение о том, что старый промышленный рабочий класс исчезает, не подтверждалось статистикой, по крайней мере в мировом масштабе.

За исключением США, где число рабочих, занятых в промышленном производстве, начало уменьшаться с 1965 года, а в 1970‐е годы этот процесс значительно ускорился, количественно промышленный рабочий класс в “золотую эпоху” оставался стабильным даже в старых промышленно развитых странах [92] Бельгии, Западной Германии, Великобритании, Франции, Швеции, Швейцарии. , где составлял примерно треть всего работающего населения. Фактически в восьми странах из двадцати одной, входившей в Организацию экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), клуб самых развитых стран, в 1960–1980‐е годы его численность даже продолжала увеличиваться. Количество рабочих выросло и в новых промышленных центрах некоммунистической Европы и затем оставалось стабильным до 1980 года. В Японии оно резко увеличилось, а затем оставалось на одном уровне с 1970‐х по 1980‐е годы. В коммунистических странах, где шла интенсивная индустриализация, особенно в Восточной Европе, количество рабочих увеличивалось быстрее, чем когда‐либо раньше, что наблюдалось и в странах третьего мира, где началась своя индустриализация, – в Бразилии, Мексике, Индии, Корее и др. Одним словом, в конце “золотой эпохи” в мире было гораздо больше рабочих вообще и промышленных рабочих в частности, чем когда‐либо. За очень малым исключением, куда входили Великобритания, Бельгия и США, в 1970 году рабочие составляли бóльшую часть всего работающего населения, чем в 1890‐е годы в странах, где в конце девятнадцатого века в связи с формированием пролетарского самосознания начался резкий рост массовых социалистических партий. Лишь в 1980–1990‐х годах двадцатого века мы начинаем различать признаки значительного сокращения рабочего класса.