Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Какими же причинами в таком случае можно объяснить сорок лет вооруженной конфронтации, основанной на всегда маловероятном, а в то время и просто лишенном оснований предположении, что обстановка на земном шаре крайне нестабильна, что мировая война готова начаться в любой момент и может сдерживаться только с помощью постоянного взаимного устрашения? Прежде всего, “холодная война” опиралась на убежденность Запада (сейчас, по прошествии времени, кажущуюся абсурдной, однако после окончания Второй мировой войны вполне естественную), что “эпоха катастроф” отнюдь не закончилась и что будущее мирового капитализма и либерального общества далеко не гарантировано. Большинство экспертов предсказывало серьезный послевоенный экономический кризис (даже в США), аналогичный кризису, произошедшему после Первой мировой войны. Знаменитый экономист, будущий лауреат Нобелевской премии, в 1943 году предрекал США возможность “периода самой жестокой безработицы и самых страшных перебоев в производстве, с которыми вообще когда‐либо сталкивалась экономика” (Samuelson, 1943, р. 51). И действительно, послевоенные планы американского правительства были гораздо больше связаны с предотвращением еще одной Великой депрессии, чем с предупреждением новой войны. Второму из этих вопросов Вашингтон тогда уделял лишь отрывочное внимание (Kolko, 1969, р. 244–246).

Ожидание Вашингтоном “огромных послевоенных трудностей, подрывавших социальную, политическую и экономическую стабильность в мире” (Dean Acheson, цит. по: Kolko, 1969, р. 485) объяснялось тем, что в конце войны страны, которые в ней участвовали, за исключением США, стояли в руинах и были населены, по представлениям американцев, голодными, отчаявшимися и, скорее всего, радикализированными народами, готовыми откликнуться на призывы к социальной революции и проведению экономической политики, несовместимой с международной системой свободного предпринимательства, свободной торговли и капиталовложений, призванных спасти Соединенные Штаты и остальной мир. Более того, рухнула вся довоенная мировая политическая система, оставив США перед лицом многократно увеличившего свою мощь коммунистического СССР, утвердившего свое влияние на обширных пространствах Европы и еще более обширных неевропейских пространствах, политическое будущее которых казалось крайне неопределенным, за исключением того, что в этом нестабильном и взрывоопасном мире что бы ни произошло, все способствовало ослаблению капитализма и укреплению власти, возникшей в результате революции и для ее осуществления.

Ситуация, сложившаяся после войны во многих освобожденных и оккупированных странах, казалось, должна была подорвать положение умеренных политиков, почти не имевших помощи, кроме поддержки западных союзников, и осаждаемых коммунистами как внутри, так и за пределами своих правительств. После войны коммунисты повсеместно стали сильнее, чем когда‐либо раньше, иногда – самой многочисленной партией и электоральной силой в своих странах. Социалистический премьер-министр Франции отправился в Вашингтон, чтобы предупредить о том, что без экономической помощи он вынужден будет уступить коммунистам. Катастрофически низкий урожай 1946 года, сопровождавшийся суровой зимой 1946–1947 года, еще больше осложнил положение европейских политиков и обеспокоил советников американского президента.

При таких обстоятельствах не приходится удивляться, что созданному в военное время союзу между главной капиталистической и социалистической державами теперь, когда стала расширяться зона влияния последней, суждено было распасться (что после окончания войн так часто происходило с гораздо менее антагонистическими коалициями). Однако этого объяснения явно недостаточно для того, чтобы понять, почему политика США (союзников и государств – клиентов Вашингтона, возможно за исключением Великобритании, сказанное касается в меньшей степени) должна была основываться, по крайней мере в своих публичных проявлениях, на кошмарном сценарии, в котором Москве приписывалось руководство глобальным коммунистическим заговором и намерение немедленно покорить весь земной шар. Еще менее понятна общая тональность предвыборной риторики Дж. Ф. Кеннеди в ходе кампании 1960 года, в то самое время, когда “современному свободному обществу – новой форме капитализма” (формулировка британского премьер-министра Гарольда Макмиллана (Нornе, 1989, vol. II, р. 283) едва ли что‐то угрожало в ближайшем будущем [73] “Врагом является сама коммунистическая система – непримиримая, ненасытная, неустанная в своем стремлении к мировому господству <���…> Это не борьба только за превосходство вооружения, это также борьба за превосходство между двумя враждебными идеологиями – идеей свободы, благословленной богом, и безжалостной, безбожной тиранией” (Walker, 1993, р. 132). .

Откуда взялась столь апокалиптическая послевоенная точка зрения “профессионалов из госдепартамента” (Hughes, 1969, р. 28)? Почему даже уравновешенный британский дипломат, отвергавший какое‐либо сходство между СССР и нацистской Германией, в то время сообщал из Москвы, что мир “стоит перед угрозой современного аналога религиозных войн шестнадцатого века, где советский коммунизм будет сражаться с западной демократией и американской версией капитализма за господство над миром?” (Jensen, 1991, р. 41, 53–54; Roberts, 1991). Даже в 1945–1947 годах уже можно было понять, что СССР не строил планов экспансии и не рассчитывал на какое‐либо дальнейшее расширение коммунистического влияния за пределы, оговоренные на конференциях 1943–1945 годов. И действительно, даже там, где Москва контролировала зависимые от нее режимы и коммунистические движения, они не были особенно склонны строить свои государства по образцу СССР, а создавали смешанные экономики под руководством многопартийных парламентских демократий, весьма отличавшихся от “диктатуры пролетариата” и еще более – от однопартийной диктатуры. В их внутрипартийных документах это называлась “бесполезным и ненужным” (Spriano, 1983, р. 265). (Единственными коммунистическими режимами, отказавшимися поддерживать эту линию, были те, которые, разочаровавшись в Сталине, ушли из‐под контроля Москвы, например Югославия.) Кроме того, хотя это и не привлекало большого внимания, Советский Союз демобилизовал вооруженные силы почти так же быстро, как США, сократив Красную армию, максимальная численность которой в 1945 году достигала почти 12 миллионов, до 3 миллионов к концу 1948 года ( New York Times, 24/10/1946; 24/10/1948).

По всем разумным оценкам, СССР не представлял прямой угрозы ни для кого за пределами досягаемости оккупационных сил Красной армии. Из войны он вышел разрушенным, истощенным и обессиленным, с разваленной экономикой, с правительством, которое не пользовалось доверием населения, большая часть которого за пределами Великороссии выказывала явное и вполне объяснимое отсутствие преданности режиму. На западных границах СССР в течение нескольких лет продолжалась борьба с украинскими и иными националистами. Страной правил диктатор, продемонстрировавший, что он столь же не склонен к риску за границами территории, которую непосредственно контролирует, сколь безжалостен в ее пределах (см. главу 13). СССР отчаянно нуждался в любой экономической помощи, которую мог получить, и поэтому не был заинтересован в противостоянии единственной державе, США, способной предоставить эту помощь. Без сомнения, Сталин как коммунист верил, что коммунизм неминуемо придет на смену капитализму и сосуществование двух систем не будет долговременным. Однако советские планирующие органы в конце Второй мировой войны отнюдь не считали, что капитализм как таковой переживает кризис. Они не сомневались, что он будет существовать еще долгое время при гегемонии США, чье многократно возросшее благосостояние и могущество были слишком очевидны (Loth, 1988, р. 36–37). Именно этого ожидал и боялся СССР [74] СССР был бы еще более встревожен, если бы знал, что администрация США разработала план атомных бомбардировок двадцати главных советских городов через десять недель после окончания войны (Walker, 1993, р. 26–27). . Его основная позиция после войны была не наступательной, а оборонительной.