Алексей Витаков - Ярость Белого Волка

– Ну не сходится никак! Не сходится! – Встает и шлепает босыми ступнями по полу.

Снова садится, и опять обе пятерни теребят кудри. Резко поднимается, подходит к порогу, сильно толкает дверь.

– Матрена! – кричит.

– Чего тебе, Курбат? – отзывается женщина.

– Иди сюда, баба!

Матрена поднимается по крыльцу, чуть приподнимая подол, но голову опустив, словно вина на ней всему свету видна. Продолжает смотреть в пол.

– Зайди. Сядь. Потолкуем! – Курбат пропускает ее в людскую. – Не сходится у меня в голове никак, Матренушка. Не может баба так легко детей своих бросить! Или ты ведьма какая!

– Не бейся, Курбат! – Женщина вдруг подняла глаза и стала смотреть куда-то сквозь стены, сквозь лес, сквозь зимы и весны.

– Чего ты? Сама сказывай. Не мотай жилы.

– Обманула я тебя, витязь мой добрый. Да и сколько лет уже в обмане живу. Я не та, за кого себя выдаю. Назвалась погорелицей Матреной Аникиной и стала жить с нынешним своим мужем.

– Так ты никак беглая? – спросил Курбат, подойдя к кадке с водой. Ему резко пересушило горло.

– Беглая. У мужа моего нынешнего жена Богу душу отдала лет уж пять назад. Дети еще грудничками были. А тут я подвернулась. Возьми, говорю, себе и делай со мной, чего хочешь. Осталась я-де без крова. Кому нужна такая? А тебе подсоблю деток растить. Ну и представилась Матреной Поповой, погорелицей. Такая и взаправду была. Обгорела так, что труп никто не признал. Случился тот пожар в шестидесяти верстах от той деревни, куда я пришла. Он, муж, и вправду узнавать ездил: случался такой пожар или нет. Ему подтвердили в приказной избе, дескать, был. Потому и взял он меня. Поженились быстро – хозяйство не ждет. Ну и зажили. Бил люто. Издевался – не опишешь. Была я при нем все эти годы хуже скотины рабочей. Но терпела. Дети его росли и, может, кровью своей чуяли чего-то, потому и относиться стали ко мне, почти как он. Даже матерью не называли, только Мотькой.

– Да разве ж такое возможно? Ну и ну! – Курбат покачал головой.

– Все возможно. В доме через мужика отношение идет. Потому и не шибко кручинились, когда поляки надо мной потешались.

– Они ведь не знали, что ты не мать.

– Думаю, нашлись «добрые» люди.

– Чего ж терпела?

– Возвращения. – Женщина вскидывает голову – на озарившемся лице улыбка. – Я знала, что он придет. Знала.

– Кто?

– Суженый мой. Он меня снова звал давеча. Уж с начала осени зовет. А я не могу открыться. Что мне ему сказать? Что с другим пять лет живу? Что не дождалась? Что сразу, как один ушел, за другого замуж! А долго ли я могла по лесам жить?! Да как теперь такую мужику простить!

– Кто тебя зовет? – Курбат ошалело смотрит на нее.

– Волк, слышал, воет? Это он. Его вой я ни с чем не перепутаю. Белый Волк вернулся.

– Да ты сумасшедшая аль ведьма! Пристрелить тебя – и дело с концом.

– Так, может, и лучше для всех будет, коль пристрелишь. Разве простит он меня!

– Ух, волховка черная! Тварь идольная! – Курбат берет пистолет и начинает забивать пулю.

– А ведь пулей не больно? – спросила она, сев на лавку.

– Какие вы, бабы, бываете слоеными, точно каша монастырская! Так ты и меня дурила. Податливой прикинулась. А я-то, дурак, расцвел, хуже малинника подзаборного.

– Перед тем, как убить, узнай имя. Вдруг пригодится. Я – Дарья Матвеева!

Наступила долгая пауза. Курбата передергивает, он смотрит на женщину и чувствует, как по хребту вниз и вверх бегут мурашки. Наконец, гулко сглотнув, выхрипел:

– Ступай вон из избы, Дарья Матвеева. Спускайся к реке. Поворотись спиной к порогу и жди. Чего решу, так и будет!

– Смерть отделит от срама! – сказала и вышла вон.

Дарья смотрела на черную гладь Днепра. Послушно ждала. Осенний туман стелился над водой, а из-за верхушек деревьев медленно выползали сумерки. Ей вдруг стало легко и спокойно.

В глубине двора затопали копыта. Пронзительно заржал Рыжий.

– Оставайся здесь, с демонами своими! – крикнул Курбат и вздыбил коня. – А про кушачок вот даже я слышал. Каково оно – панов-то душить?! Лучше с самим чертом в обнимку, чем с такой, как ты! Прощай, Дарья Матвеева!

Плеть облизала крутые бока Рыжего, и всадник растворился в густеющей мгле.

– По духу человека и жена Богом посылается! – усмехнулась в ответ Дарья и стала подниматься к избе.

Откуда-то издали, из-под самого Смоленска, верст за пять от хутора, послышался глубокий, протяжный волчий вой.

…Он снова чувствует озноб во всем теле. Поднимается с нагретого места. Накидывает полушубок, сует за пазуху все тот же кусок белой ткани, привычно находит в скрученном войлоке железную лапу – проверяет большим пальцем каждое жало когтей, сделанных так, чтобы вырывать из плоти куски мяса. Осторожно выходит из палатки, стараясь не хлопнуть пологом, шаги мягкие и бесшумные – так и должен ходить волк. Одинокому волку всегда труднее, чем стае. Но он уже привык жить одиночкой, ему не нужна стая, он прогонит любого, кто захочет разделить с ним его добычу, или убьет. Ему нужна только его волчица. Он чувствует, что она где-то рядом, и не понимает, почему она не отзывается. Значит, не может простить! Ушел, бросил ее одну здесь на травлю охотничьим псам! Он вновь и вновь покидает лагерь, чтобы, задрав голову, завыть на луну, подзывая ту единственную, ради которой он преодолел тысячи верст и прошел такое количество испытаний.

Спускается в низину, где пасется табун, ноги нетерпеливо пружинят, к плечам приливает горячая волна. Вдали за табуном – лагерь маркитантов, там вечно не спят: слышны пьяные голоса, поблескивают огни костров. Ну-ну. Посмотрим, как вы сейчас, вжимая головы в плечи, грязными брызгами разлетитесь в стороны! Накидывает белую ткань на одинокое деревце, крепко привязывает углами к веткам. Ткань начинает парусить, и дерево приходит в движение. Пусть трясутся от страха те, кто сейчас увидит во тьме призрак. А теперь – табун! Несколько лошадей поднимаются на ноги, удивленно мотая спросонок мордами. Удар. Еще. И еще! Хватит. Пронзительно заржал белый иноходец. Но до него не добраться – он уже в глубине табуна. Лошади приходят в движение. А теперь – задирает голову к небу и издает глухой волчий вой, который плывет над равниной и заставляет от ужаса леденеть звезды.

Лагерь приходит в движение. Раздаются отчаянные выстрелы – целятся в парус, а в нем уже изрядное количество пулевых дыр. Пора бы заменить. Негоже призраку ходить в лохмотьях. Несколько смельчаков выходят из лагеря, но, сделав пару десятков шагов, останавливаются. Страшно, ребята? А вы ближе. Еще ближе!

Пока перезаряжаете, я уйду. Витязи против призраков должны использовать холодное оружие. А вы! Перевелись богатыри у короля Сигизмунда Августа!

В паузе между выстрелами сдергивает с деревца ткань, пригибается и уходит в сторону леса. На самой опушке задирает голову и запускает ввысь протяжный, хрипловатый вой.