Ольга Роман - Ибо крепка, как смерть, любовь… или В бизоновых травах прерий

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помоги мне и помилуй меня». Брат сказал ему: «Авва! я принуждаю себя, но пребываю в нечувствии, и нет умиления в сердце моем; я не ощущаю силы слов». Старец отвечал: «Ты только говори слова эти, и Бог поможет тебе, как сказал авва Пимен и многие другие Отцы, что обаятель, когда производит обаяние, не знает силы произносимых им слов, но змея, когда слышит эти слова, то сила слов на нее действует, она повинуется и усмиряется: так и мы, хотя не знаем силы того, что произносим, но бесы, слыша произносимое нами, отходят со страхом».

А потом был вечер. С розовым небом, с туманом, с остролистной осокой и костром. Когда вода словно смыла пот и боль, и усталость, когда словно не стало жестокой правды. Потому что словно вернулось детство. Когда светлая и намокшая голова Натаниэля казалась потемневшей, когда они втроем с Митегом и Вамбли-Васте устроили состязания со стрельбой из лука и когда, казалось, ничего нет вкуснее этой запеченной на углях куропатки. Текамсех смотрел на своего друга и только недоумевал: как он может быть таким беззаботным в этот вечер. Митег и Вамбли-Васте понятно, не понимают. Не верят. Но он-то, Натаниэль? Сидит и улыбается вместе с ними.

А потом все разбрелись по стоянке, и они остались с ним вдвоем. Лэйс молчал. И его глаза были совсем темными и такими полными затаенной боли. Текамсех понял: он помнил. Он ни на миг не забывал. Они молчали вдвоем. Натаниэль уже не улыбался. Он что-то написал на листке бумаги. И потом повернулся к нему:

– Знаешь, Текамсех, – сказал он. – Если получится, когда будешь близ какого-нибудь нашего мирного поселка, где для тебя не будет опасности, найди там местного почтальона и отдай ему вот это письмо на ранчо. Я не могу просто так исчезнуть здесь в прериях для своей семьи.

Текамсех посмотрел на сложенную бумагу, на ровным, четким почерком надписанный адрес.

– Ты всегда останешься моим другом и братом, Шон Маинганс. Я доставлю его к тебе домой сам. Так будет лучше, чтобы это известие принес человек, которому тоже не все равно и который сможет облегчить тяжесть этой вести хотя бы молчаливым сочувствием и собственной болью души.

– Моя признательность тебе, – заметил Натаниэль. И добавил: – Но ты не думай, мама не будет плакать. Она все поймет.

Натаниэль не знал, почему ему так казалось. Может быть, потому, какие всегда от нее приходили письма, спокойные и сдержанные? Как она смотрела и молчала, когда он приходил иногда когда-то тогда, в своем детстве, в тех рубашках с засохшей кровью? Или как привык, какие матери всегда были по житиям святых? Он не знал цены этой сдержанности. Он просто думал, что это будет великая боль, но его мама ведь не такая, чтобы плакать и скорбеть навзрыд. «Ибо тому, кто очищен Божественным учением, должно оградиться правым словом, как твердою стеною, мужественно и с силою отражать от себя устремления подобных страстей и не допускать, чтобы полчище страстей наводнило уступчивую и податливую душу как бы некое низменное место. Душе слабой и нимало не укрепляемой упованием на Бога свойственно чрез меру надрываться и падать под тяжестию скорби. Как черви всего чаще заводятся в деревьях менее твердых, так скорби зарождаются в людях более изнеженного нрава» [200].

Текамсех смотрел на сложенную бумагу, на ровный, уверенный почерк. Душа его друга в словах, мыслях, чувствах останется ведь словно бы запечатленной на этой бумаге, в этих строчках. Памятью. И болью. Текамсех не знал, что там, в этом письме. Но это было неважно. Память. И боль.

«Dear mother!

Доброго дня. И многих дней. Не знаю, как там все будет дальше, но у нас в форте и в его окрестностях пока все спокойно. Я бы не хотел ничего писать дальше, но, наверное, я не имею права оставлять тебя потом в неведении и сомнениях, и поэтому я прибавляю еще и другую правду. Я передал это письмо одному своему хорошему другу, чтобы он отослал его тебе, когда все решится. Мое последнее письмо. Я пишу и надеюсь на лучшее, но как будет – так все и будет. «Верую видети благая Господня на земли живых» (Пс.26:13). И еще верю в стойкость моей матери. Скажи папе и успокой Хелен. Христос воскресе, мама! Воистину воскресе!

Текамсех не заметил. Лэйс достал какой-то другой сложенный листок. Написал несколько слов. И протянул другу. Текамсех взглянул. И все та же боль с новой силой стиснула его сердце. «Моему другу и брату Текамсеху. Приветствую тебя, и даже если нам никогда и не придется увидеться больше, я всегда рад за тебя. Твой друг и брат Натаниэль. Нафанаил».

Это была та самая его записка, которую он когда-то написал Нату. Натаниэль хранил память об их дружбе в нагрудном кармане рубашки под своим синим мундиром и хранил эту дружбу в своем сердце. Лэйс написал теперь те же самые слова, лишь имена стояли по-другому. Он посмотрел на друга, что тот все понял, взял лист обратно и осторожно рванул на две части. Письмо Текамсеха осталось у него. Другая половина теперь была у Текамсеха. Дружба. Их дружба. Их братство по крови.

Текамсех посмотрел на него:

– Возьми своего мустанга и уезжай отсюда. Ты ведь знаешь, что я твой друг.

Натаниэль улыбнулся. Он уже согласился прежде, чем успел ответить. Но потом он вспомнил. Другое.

– Я дал слово Сколкзу Крылатому Соколу.

И вздохнул. Сумерки, легкие сумерки спустились на реку, на землю.

– Мне жаль, Натаниэль, – наконец произнес Текамсех. – И мне не верится.

Натаниэлю тоже не верилось. Душа – она словно сам человек, все мысли, чувства, память, и глаза, и руки, и ноги, она такая же, как и он весь [201]. Но смерть ведь – все равно казнь. Все равно печаль. А еще она – мгновение истины: «Широк путь зде и угодный сласти творити, но горько будет в последний час, егда душа от тела разлучатися будет…» [202]

– Мне тоже не верится, Текамсех, – сказал он. – Но это жизнь. В жизни ведь не всегда все получается так, как хочешь ты сам.

– Или как хотят твои друзья, – добавил тот.

– Да, – тихо сказал Натаниэль. – Но мы с тобой воины, Текамсех.

Текамсех молча протянул руку. Натаниэль пожал ее. Когда-то брызнувшая из-под лезвия ножа алая, алая кровь скрепила эту дружбу. Сейчас она была словно скреплена уже самой смертью:

« Наш этот час, а не иной какой, наш путь, наш час, и час страшный; наш это мост, и нет по оному проходу; это общий для всех конец, общий и для всех страшный; трудная стезя, но по которой должны проходить все, путь узкий и тесный, но все на оный вступим, это горькая и страшная чаша, но все испием ее, а не иную; велико и сокровенно таинство смерти, и никто не может объяснить оного. Страшно и ужасно, что тогда испытывает на себе душа, но никто из нас не знает сего, кроме тех одних, которые предварили нас там, кроме тех одних, которые изведали сие на опыте».