Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 3

— Федор Петрович! — услышал он озабоченный, юношеский голос и с трудом, тяжело дыша, открыл глаза.

— Больно, — Федор стиснул зубы и увидел сына, что сидел у лавки, положив на нее рыжую, грязную голову. В избе пахло порохом, кровью и водкой, откуда-то издалека доносились залпы орудий.

— Что там? — Федор с трудом пошевелил пальцами, и Петя, прижавшись к ним горячей щекой, всхлипнув, сказал: «Подвалы мы очистили, батюшка, сейчас на Ивановской горке бой идет.

От князя Пожарского гонец добрался, — они уже к Неглинной подошли.

— Хорошо, — услышал Петя тихий голос. Федор с облегчением закрыл глаза и подумал: «Как больно. Не застонать бы, мальчик испугается, а ему еще в бой вернуться надо».

Он дрогнул ресницами и Петя, наклонившись, спросил: «Что, батюшка?»

— Иди, — красивые, искусанные в кровь губы отца разомкнулись, — воюй, сынок. Саблю мою…, потом забери».

— Нет, — зло сказал Петя, опускаясь на колени, — нет, не позволю! Не надо, батюшка, пожалуйста!

— Иди, — огромная, испачканная порохом рука отца чуть махнула в сторону сеней. «Ночью вернись…, попрощаемся».

Петя сглотнул и, встав, прикоснулся губами к высокому, холодному лбу. Рыжие, длинные ресницы отца чуть дрогнули, и он вытянулся на лавке.

В сенях были разбросаны окровавленные холсты. Элияху сидел, привалившись к стене, закрыв лицо руками.

Он поднял на Петю серые, уставшие, покрасневшие глаза и сказал: «Всех, кого мог, я отправил уже. Ты скажи там, — юноша махнул рукой в сторону церкви, — я сейчас подойду, перевяжу раненых».

Петя опустился рядом и заплакал, уткнувшись в плечо юноши.

— Я не могу его трогать с места, — Элияху все смотрел на бревенчатую, покосившуюся стену сеней. «Кровотечение я остановил, но осколок все еще в спине, если Федора Петровича сдвинуть — он может сразу умереть».

— Так достань осколок! — зло велел Петя, сжав зубы. «Достань, и все будет хорошо».

Элияху помолчал и ответил: «Там позвоночник в полувершке, Петя. Если я ошибусь…, — юноша не закончил и помотал головой. «И это больно, очень больно, я вообще не знаю, — Элияху понизил голос, — как он терпит. Я ему водки стакан дал, но если осколок вынимать…, это хуже во много раз».

— А если не вынимать, батюшка и так умрет! — злым шепотом ответил Петр. «Приготовь все, что надо, ночью сделаешь, как я вернусь».

Элияху поднялся и хмуро сказал: «Пусть Федор Петрович мне сам велит делать. Я лекарь, я не могу за него решать, раз он в памяти, не имею права. Пошли, — он подхватил свою суму, — он заснул вроде, я быстро — до площади и обратно.

Петя посмотрел на мертвенно-бледное лицо отца и подумал: «Господи, и матушку из Лавры не привезти, и Степа с Марьей — попрощаться не успеют».

У церкви Всех Святых крутился гонец на взмыленной, гнедой лошади. «Поляки отступают, Петр Федорович, — закричал он, — князь Пожарский на Красную площадь ворвался!».

— Так! — закричал Петя ополченцам. «Кто на Ивановской горке — пусть там остается, с поляками здесь мы быстро покончим, а остальные — на подмогу Пожарскому идите, Варварка пустая, оттуда уже в Кремль сбежали. Пушкари тако же — езжайте туда, может, по стенам бить придется!»

— Как Федор Петрович? — крикнули от телег, где в сене лежали стволы и ядра.

Петя, ничего не ответив, сжав зубы, вскочил в седло своего вороного коня и коротко сказал:

«Я — на Ивановскую горку, посмотрю, что там с боем и вернусь».

Элияху заглянул в прохладный, полутемный притвор церкви, где лежали раненые, и, услышав чей-то шепот: «Воды!», достал из сумы оловянную флягу.

— Все будет хорошо, — сказал он ласково, перебинтовывая искалеченную, с оторванными ядром пальцами, руку. «Скоро все закончится, ты потерпи, миленький».

Он вытер пот с заросшего бородой лица, и, наклонившись над следующим ополченцем, подумал: «А ведь Федор Петрович меня спас, ценой жизни своей. Если у меня не получится, с осколком, — он умрет. Господи, — он вдруг вспомнил немца-лекаря, что выхаживал его в кабаке, после ранения, — как это он говорил, про ту клятву, что врачи приносят:

«Воздерживаться от причинения всякого вреда».

Элияху глубоко вздохнул и, заставив себя не думать о застрявшем в ране осколке, весело сказал: «Ну, тебя парень — слегка задело, сейчас перевяжу, и догоняй своих ратников, а то не увидишь, как поляки сдаются».

Лагуна была покрыта густым, жемчужным туманом. «Какая вода тихая, — подумал Федор, любуясь бирюзовой гладью. «И вокруг никого, ни одной гондолы, ну да утро еще, совсем ранее». Он почувствовал, как нос лодки упирается в мраморные ступени набережной, и, поднявшись, не оборачиваясь, ступил на сушу.

Федор на мгновение оглянулся. «Четверо, — подумал он, и чуть улыбнулся. «Господи, прощения бы у них попросить, у всех, да не успею, вон, гондола и отплывает уже, не видно их почти». Он прищурился и увидел детей, что сидели в лодке — уже едва заметных в светящейся, белесой дымке. «И этих четверо, — он, на мгновение, нахмурился. «Почему?».

Но потом гондола пропала из виду, и он остался один — на огромной, пустой площади, рядом с громадой поднимающегося ввысь собора. «Даже птиц нет, — хмыкнул Федор. «Как безлюдно». Он знал, куда идти — наискосок, по узкому проходу, минуя каналы, — к мосту Риальто.

Как всегда, поднимаясь на него, Федор погладил каменные перила: «Жалко, что не я строил.

Ну да, впрочем, мой мост, у Дворца Дожей, — тоже хороший, не стыдно за него». Он остановился, любуясь окутанным в туман Большим Каналом. Гондолы стояли, привязанные к черным шестам. «Даже ветра нет, — подумал Федор. «И ни одного человека, кроме меня».

Он перешел на другую сторону канала, в Сан-Поло и, увидев распахнутую дверь, поднялся по высокой, гулкой лестнице.

Комнаты были светлыми и просторными, в самой большой, вдоль стен были аккуратно сложены холсты. Федор взглянул на мольберт, что стоял у выходящего на канал окна. «Свет отличный, — он, даже не глядя, взял чистый передник, что висел на крючке и засучил рукава рубахи.

На убранном шелками и бархатом возвышении стояло кресло. «Ну, это потом, — пробормотал Федор, и, взяв с деревянной полки альбом, достав из кармана передника серебряный карандаш — устроился у окна.

Купол Сан-Марко плыл в перламутровом сиянии, вокруг было благословенная, сладкая тишина, и, Федор, глубоко вдохнув — вдруг поморщился.

Элияху поднес свечу к лицу мужчины: «Федор Петрович!»

Голубые, наполненные болью глаза открылись, и Федор тихо позвал: «Петька!». Сын склонился над ним и мужчина вдруг подумал: «Братья, да. Зачем говорить? Не надо, все равно он мать никогда уже не увидит. Как пить хочется».

Элияху поднес к его губам флягу. «Федор Петрович, — юноша помолчал, — у вас осколок в пояснице, его вынуть надо».