Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 3

— Да ладно, — голос мужчины был прерывистым, еле слышным. «Оставь, мальчик, пусть. Не хочу больше мучиться. Петя, иди сюда».

Сын встал на колени и поцеловал тяжелую, горячую руку.

— Ну? — едва слышно спросил Федор.

— Поляков всех в Кремль загнали, батюшка, Китай-город очистили, князь Пожарский с войском на Красной площади стоит, — сын все не отрывался от его руки.

— Молодцы, — услышал Петя слабый голос.

— Так, — Федор чуть пошевелился и закусил губу, — боль была огромной, горячей, обжигающей.

«Петька, ты за матерью и младшими присмотри. Отправь их, — он, было, хотел пошевелить пальцами, но не смог. «А ну терпи, — велел себе Федор. «Немного осталось».

— Туда, — продолжил он, задыхаясь. «Илюха тако же — пусть домой едет. А вы…, живите с Марьей. Чертежи, — он чуть двинул рукой, — что тут лежат, — собери, для Степана. Саблю мою возьми».

— Батюшка, — он почувствовал слезы сына на руке и сказал: «Ну, все, милые мои, все. Икону мне дай, Петя. Там, наверху».

В темноте раздался шорох и Федор, с усилием подняв веки, увидел перед собой лик Богородицы. Она смотрела прямо на него — зелеными, прозрачными, твердыми глазами.

Бронзовая голова была чуть наклонена к младенцу, что прижимался к женщине.

— Это же матушка, — успел подумать Федор. «Господи, спасибо тебе, матушка, милая моя». Он еще успел попросить: «Рядом, рядом положи», и, ощутив у себя под щекой теплое дерево, улыбнувшись, выдохнув, — затих.

Он рисовал, глядя в окно и вдруг, замерев, насторожился — сзади раздался шорох шелков, запахло жасмином, и знакомый, требовательный голос спросил: «Чем это ты, Феденька, тут занимаешься?»

Федор почувствовал, что краснеет: «Рисую, матушка».

— Нашел время, — нежная, унизанная кольцами рука протянулась из-за его плеча и захлопнула альбом.

— Матушка, — обиженно сказал Федор, — вы останьтесь, я тут уже для вас все приготовил, для портрета.

Она закатила изумрудные глаза и вздохнула: «Не сейчас, милый мой. Пошли, пошли, — она привстала на цыпочки и сняла с него передник, — нечего тут сидеть».

— Какая она маленькая, — вдруг подумал Федор, глядя на бронзовые, уложенные в сложную прическу, увенчанные перьями волосы. «Мне до локтя, не достает».

Ее дзокколи застучали по лестнице и Федор, в последний раз взглянув на купол собора — спустился вниз. Мать раскинулась на бархатных подушках, что лежали на корме гондолы.

— Ну, не забыл еще? — она кивнула на весло.

— Не забыл, матушка, — усмехнулся мужчина, выводя гондолу на простор Большого Канала.

— А куда мы? — осторожно спросил Федор.

Бронзовая бровь взлетела вверх. «Обратно, Феденька, куда ж еще?»

Федор увидел перед собой чистое, ясное, голубое, небо и, улыбнувшись, почувствовав на лице свежий, соленый ветер, ответил: «Спасибо вам, матушка».

— Ну что ты, сыночек, — ласково ответила она, и, засмеявшись, брызнула на него чистой, прохладной водой — как в детстве, когда они ездили на Мурано.

Он разомкнул губы и попросил: «Воды!»

— Господи, — прошептал Петя, — Илюха, он жив еще. Очнулся! Батюшка, милый! — Федор ощутил на губах стылую, колодезную воду и, чуть усмехнувшись, сказал: «А теперь водки.

Стакан. Нет, — он поправил себя, — лучше два. И дай мне деревяшку какую-нибудь, Петька, в зубы».

— А ты, — он пошевелил пальцами и Элияху наклонился к нему, — делай, что надо, мальчик. Не бойся, я вынесу.

— Вынесу, — велел себе мужчина и, проглотив водку, закашлявшись, закусил зубами дерево — сильно, отчаянно. «Видела бы Лизавета, что со мной на сей лавке делают, — смешливо подумал Федор, — уж то, что она делала, два десятка лет назад, — слаще было». Он почувствовал страшную, раздирающую боль в спине, а потом уже ничего не осталось вокруг — только темнота и страдание.

— Вот так и держи свечу, — велел Элияху. «Осторожно, осторожно, — приказал себе юноша.

«Господи, как он терпит, это же невозможно».

Он нащупал лезвием ножа осколок — маленький, не больше ореха, с острыми, злыми, рваными краями. Элияху, едва дыша, зажав рукоять ножа во рту, сказал: «Петька, щипцы дай, там, на холсте. Хорошо, что ты крови не боишься».

— Потом зашью все, — Элияху вздохнул, и, подцепив щипцами осколок, вытянул его наружу.

«Какой крохотный, — изумленно сказал Петя.

— Ты пойди, — выдохнув, сказал Элияху, — проверь, как там Федор Петрович. Я пока рану промою.

Он плеснул водки на спину мужчины и услышал голос Пети: «Дышит батюшка».

— Возвращайся, — Элияху стер окровавленным холстом пот со лба, — сейчас я шить буду.

Только свечу держи ровно, не капай мне воском на пальцы, а то рука сорвется.

Закончив, он сказал: «Так, теперь давай, перевяжем, и пусть на боку лежит».

— Федор Петрович! — Элияху нагнулся над раненым и шепнул: «Федор Петрович, все, осколок я вынул, пошевелите рукой, если слышите меня».

— Спать, — подумал Федор. «Долго, очень долго. И зачем он так кричит?».

Юноша увидел, как сильные, длинные, с обломанными ногтями пальцы поползли к его руке, и мужчина сказал, не открывая глаз: «Ты тоже…, отдохни, сынок».

— Батюшка, — раздался над ним голос сына. «Батюшка, милый…»

— Саблю возьми, — рыжие ресницы отца дрогнули. «Пусть…у тебя будет».

— А как же вы? — Петя ласково, нежно коснулся щеки отца.

— Тихо, — подумал Федор. «Как тихо. Не стреляют больше. Господи, спасибо тебе».

— Мне, — выдохнул он, — уже не пригодится, милый. Спите, — Федор чуть приподнял руку с лавки. «Спите, мальчики».

В раскрытые ставни был слышен звон колоколов, пахло гарью, на дощатых, старых половицах лежали золотые лучи заходящего солнца.

Федор, зевнул, просыпаясь, и пошевелился — спина болела, но не сильно. Он услышал мужской голос из сеней: «Вы стойте тут, в горницу не ходите, все же тело его там. Федора Петровича, вечная ему память, мы в Архангельском соборе похороним».

— Сие, — сказал Федор смешливо, — конечно, честь великая, князь Дмитрий Михайлович, однако же я, пожалуй, с этим бы погодил.

Пожарский, снимая шлем, шагнул в горницу и остановился — юноши спали вповалку, на сдвинутых к стене лавках. Князь посмотрел на рыжую и светлую головы, и недоуменно сказал: «Гонец был, Федор Петрович, говорил, мол, кончаетесь вы».

— Сие, — Федор вдруг вспомнил кукушку в лесу у Лавры, — еще нескоро случится, Дмитрий Михайлович. Ну, надеюсь, я. Что там, — спросил Федор, — на площади Красной?

Пожарский присел на лавку и улыбнулся: «Польский гарнизон подписал капитуляцию, складывают оружие и выходят из Кремля».

— Дожили, — подумал Федор. «Господи, я и не верил».

— Дожили, — кивнул Пожарский. «Сейчас царя выберем, Федор Петрович, и заживем, как в былые годы. Ну, — он улыбнулся, — отдыхайте, и ни о чем не волнуйтесь, Лизавете Петровне я гонца отправлю, что все с вами хорошо».