Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 3

Девочка закатила глаза и дернула брата за руку: «Ну, что стоишь?».

Степан посмотрел на купола Крестовоздвиженского монастыря, что виднелись в окне, и, вздохнув, поцеловав мать в лоб — вышел.

— Я к себе, работать, — хмуро сказал он сестре, и, опустив засов на дверь горницы, прижавшись к ней спиной, подумал: «Господи, все равно — сердце колотится. Но как хорошо, как хорошо…, - Степа опустил горящее лицо в ладони и вспомнил нежный, тихий шепот: «Я по тебе скучать буду, милый…».

Юноша, не глядя, потянулся за альбомом, и, опустившись на деревянный пол, стал набрасывать его лицо — по памяти.

Элияху вышел из опочивальни, и, прислонившись к бревенчатой стене, подумал: «Да что же такое с Лизаветой Петровной? Жара нет, даже наоборот — вся в поту холодном, тошнит ее и голова кружится. Говорит, что ела, как обычно — а все остальные здоровы. Может, того лекаря из Немецкой слободы позвать, что меня выхаживал?»

Он, уже, было стал натягивать валяную шапку, как дверь скрипнула, и юноша услышал свистящий шепот Марьюшки: «Илья Никитич! Она травы пьет!»

— Что за травы? — насторожился юноша.

— Не знаю, — Марьюшка помотала красивой головой, убранной расшитой жемчугами кикой. «Я видела, как она их заваривала, утром рано. Я думаю, — девушка густо покраснела, и, оглянувшись, привстав на цыпочки, что-то зашептала Элияху на ухо.

— Спит Лизавета Петровна сейчас? — коротко спросил Элияху, выслушав Марью. Та кивнула и добавила: «Они, наверное, в ее шкатулке лежат, принести?».

Элияху взвесил на руке атласный мешочек, и, раскрыв его, вдохнув горький, щекочущий ноздри запах, сказал: «Так, Марья Ивановна, мне кое-куда отлучиться надо. Лизавете Петровне есть, ничего не давайте, водой выпаивайте, как я и велел. Тошнить будет — ничего страшного».

Марьюшка кивнула, и, все еще зардевшись, спросила: «А что это за травы-то?».

— Так, — хмуро сказал Элияху, попробовав на зуб горьковатый порошок, — разные травы. Я скоро буду.

Он, было, стал спускаться вниз, по узкой деревянной лестнице, как увидел каштаново-рыжий затылок. Марья сидела, привалившись к стене, держа на коленях раскрытое Писание.

Юноша устроился рядом, и, скосив глаза на страницу, прочитал: «Откуда придет мне помощь? Помощь мне — от Господа, создавшего небо и землю».

Элияху внезапно вспомнил прохладную, каменную синагогу в Казимеже, предутренний туман на улицах, и тихий голос отца: «Господь сохранит тебя от любого зла, сбережет твою душу.

Господь хранить тебя будет на выходе и при возвращении, — отныне и вовеки».

— Сохранит от любого зла, — твердо сказал он, беря руку Марьи. «Не бойся, пожалуйста».

Она наклонилась, и, поцеловав черные буквы на пожелтевшей бумаге, вздохнула: «Ты меня выслушай, Элияху. Я быстро».

Федор выехал на Воздвиженку, и, прищурившись, сказал сыну: «Смотри-ка, Илюха у ворот наших стоит. Уж не заболел ли кто, не приведи Господь? — он перекрестился на купола монастыря. Заходящее солнце окрасило их огненным, расплавленным золотом, в зеленовато-лиловом, нежном небе кружили птицы, сзади скрипели телеги, и Федор, подгоняя коня, вдруг подумал:

— А ежели и вправду — то мое дитя? Как же ты можешь, пусть не хотел ты его, пусть не знал, — он на мгновение поморщился, как от боли, — но все равно, дитя на смерть обрекать? Оно-то в чем виновато? Даже если и не мой сын — нельзя так.

Он вздохнул и, бросив поводья, потерев лицо руками, сжал зубы, чтобы не выругаться.

— Ты иди, — сказал Федор сыну, спешиваясь неподалеку от ворот усадьбы. «Илюха, видно, давно ждет, вон, лицо, какое усталое. Сейчас поговорю с ним, и догоню тебя».

Петя взял под уздцы лошадей и, обернувшись, посмотрел на отца. «Зачем я ему это сказал? — горько вздохнул юноша. «Знал ведь, какой батюшка. Он накричит сначала, а потом мучиться будет, вон, глаза, у него какие, видно же, что больно ему. А все равно, — Петя, на мгновение, раздул ноздри, — все равно, я не мог иначе».

Элияху подал ему руку и чуть улыбнулся: «Матушка ваша заболела, но все хорошо будет.

Иди, — он улыбнулся, — вон, жена твоя уже навстречу бежит».

Петя отдал коней холопам и подумал: «Господи, как я ее люблю, Господи, наконец-то».

Марья остановилась рядом и, опустив лазоревые глаза, едва дыша, смотря куда-то в сторону, спросила: «Как съездили вы, Петруша?»

— Плохо, — муж наклонился к ее уху. «Потому что тебя со мной не было, Марьюшка».

— Баня истоплена, — она все перебирала нежными пальцами жемчужные ожерелья на шее. «А Лизавета Петровна спит, ну, да ей лучше уже, немного, Илья Никитич сказал — оправится. Я так скучала, так скучала, — девушка, наконец, взглянула на него. Покраснев, она добавила:

«Стыдно сие говорить, простите, пожалуйста».

— А уж как я скучал, — Петя улыбнулся, и, оглянувшись, взял ее за руку. «Пойдем, ты мне сейчас все расскажешь, и я тебе — тоже».

Федор проводил их глазами и услышал спокойный, юношеский голос: «Федор Петрович!»

Мальчик стоял, засунув руки в карманы кафтана, выпрямив спину, подняв на него серые, большие глаза. «Как на мать свою похож, — с привычной болью в сердце, подумал Федор. «И Петя тоже, только рыжий. Ну, хоть до Кракова с нами поедет, увидит Мирьям свое дитя, пусть хоша так».

— Федор Петрович! — сглотнув, повторил Элияху. «Вашу жену отравить хотели». Федор, было, хотел что-то ответить, но замер — колокола Крестовоздвиженского монастыря забили к вечерне и птицы, что сидели на куполах, снялись, уйдя в огромное, просторное московское небо.

Он вздохнул, глядя на черную стаю, и велел: «Говори».

Сквозь дрему Лиза почувствовала чье-то движение рядом, и, вдохнув его запах, чуть улыбнулась: «В баню ходили. Вон, вениками как тянет, дубовыми. Федя приехал, а я и не встретила его, стыд какой».

Лиза попыталась приподняться и услышала ласковый, низкий голос: «Лежи тихо. Вот так».

Федор устроил ее голову у себя на плече, и, поцеловав прохладный, белый лоб, добавил:

«Все хорошо, Марьюшка нас накормила, Илюха тут ночевать остался, на всякий случай.

Травы твои я выкинул, и чтобы больше сего не было, Лизавета».

Она почувствовала, что краснеет, и шепнула: «Так еще дитя хочется, Федя. Раз уезжаем мы, будем спокойно жить, можно уже. Марье-то вон — десятый год идет, взрослая девочка совсем».

— Дитя, — проворчал муж и поднес к губам ее руку. «Не такой ценой же, Лизавета. Кто тебе сии травы дал?»

— Знахарка, в Дорогомилове, там, за рекой, — вздохнула Лиза. «Агафьей Егоровной кличут. Как мы в Новодевичьем монастыре молились, инокиня Ольга, ну, Ксения Борисовна, Годунова дочь, мне про нее рассказала, что, мол, женщинам она помогает. Травы-то хорошие, это у меня, видно, не так что-то, — голос Лизы задрожал и Федор, прижав ее к себе, сказал:

— Ну, ну. Все у тебя так, — он усмехнулся, и погладил мягкую, такую знакомую грудь, — лежи, выздоравливай». Он наклонился и поцеловал ее в губы: «А потом я тебя в подмосковную отвезу. На прощание, в сторожке побываем».