Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 3

— Иван, — кивнул Петя.

Мужчина на мгновение закрыл глаза: «Мне же снился он, да. Колыбель с шапкой Мономаха, пустая, и младенец на виселице. Иван Федорович. Ну, нет, не бывать этому».

— Слушай, и не перебивай, — наконец, сказал Федор, и, выпив еще кваса — стал говорить.

Во дворе Новодевичьего монастыря было тихо, белые, мощные стены едва золотились под рассветным солнцем.

Федор отдал коня трудникам и, перекрестившись, сказал игуменье, что встречала его у ворот: «Мать государя Михаила Федоровича, инокиня Марфа, грамотцу для инокини Ольги прислала, и также икону — святых Бориса и Глеба. Встала уже инокиня Ольга-то?»

— Она у нас ранняя пташка, Федор Петрович, — улыбнулась монахиня. «Спасибо, что стены-то нам восстановили, а то с этой смутой, то Заруцкий нас осаждал, то поляки, хорошо хоть, не разграбили еще обитель-то».

— Ну, — сказал Федор, проходя вслед за игуменьей во внутренние ворота, на чистый, выметенный двор, — зато сейчас только богатеть будете, царь Михаил Федорович, как до Москвы доберется, он непременно к вам, на богомолье приедет, обещался. Вы там посмотрите, чтобы никто не мешал нам, хорошо, мне еще грамотцы для инокини Ольги передать надо, от государя и матери его, — обернулся он к игуменье.

— Ну конечно, Федор Петрович, — ахнула та. «Как вы наш вкладчик, человек благочестивый, богобоязненный, — идите, конечно, я сама прослежу».

— Вот и славно, — подумал Федор, шагая в каменный, прохладный коридор. Он, на мгновение, приостановился, вдохнув запах ладана, и вспомнил тихий, зеленый лес, журчание ручья и ее темные, прозрачные глаза.

Он положил руку на кинжал, и, нагнув голову, шагнул в просторную, светлую келью, затворив за собой дверь, наложив на нее засов.

— Умерла, — подумала Ксения, опустив руки, отложив атласный мешочек с кормом для щегла.

Федор посмотрел на длинные, сухие пальцы, что уцепились за медные прутья клетки, и, засунув руки в карманы кафтана, прислонился спиной к двери.

— Господи, дай ей покой вечный, — Ксения посмотрела в его глаза. «Как смотрит-то Федор Петрович, будто заплакать хочет, и не может. Ну, ничего, я его приласкаю, утешу, — она, на мгновение, бросила взгляд в сторону боковой кельи, где стояла аккуратно прибранная лавка с постелью.

Он все молчал, и Ксения, неуверенно сказала: «Федор Петрович…, Случилось что?»

Федор, так и не отводя от нее глаз, достал бархатный мешочек. «Инокиня Марфа вам посылает, Ксения Борисовна, — он погладил рыжую бороду, — сие икона Бориса и Глеба, для киота вашего».

— Спасибо, — Ксения приняла маленькую, в серебряном окладе икону, и, перекрестившись, спросила: «Вы писали, Федор Петрович?»

— А? — будто очнулся он, — нет, не я. Дайте-ка». Он забралу женщины икону, и, пройдя в красный угол, сказал: «Вот здесь хорошо будет повесить, как раз место свободное». Ксения увидела, как он пошарил за иконой Смоленской Божьей матери.

Федор повернулся, и, разгладив рисунок, любуясь им, хмыкнул: «До сих пор храните, Ксения Борисовна».

— Ну а как же, — тихо, опустив укрытую черным апостольником голову, ответила женщина. «И до конца дней моих буду хранить, Федор Петрович».

— До конца дней, — задумчиво повторил он, и, опустив рисунок на укрытый холщовой скатертью стол, шагнул к ней.

В кладовой усадьбы Вельяминовых было прохладно и тихо, и Элияху, оглянувшись, увидев сундуки с открытыми крышками, позвал: «Марья!»

Она распрямилась и юноша рассмеялся: «Вот ты где!»

— И не хохочи, — обиженно сказала девочка, вылезая из большого сундука. «Так удобнее. Как матушка там?»

— Хорошо, — ответил Элияху. «С ней Степа сейчас, раз Марьюшка спит еще».

— Спит, — Марья понимающе улыбнулась. «Как Петя дома, так они до обедни спят, а то и позже. Устают, видать, — она подняла тонкую, каштановую бровь, и, обернувшись на сундуки, сказала: «Хорошо, что мы все тут оставляем, только одежду с собой берем, и то, — девочка подергала шелковый, темно-синий сарафан, — в этом разве что до Кракова доехать, там, батюшка сказал, новое сошьем. Ты чего пришел? — недоуменно спросила она, подняв голову, вглядываясь в лицо Элияху.

— Надо сказать, — подумал юноша. «Нельзя, нельзя так. Может, и вправду — друг друга больше не увидим. Но ведь она ребенок. Да что это ты — какой ребенок, взрослей многих будет».

— Марья, — он откашлялся. «Ты же знаешь, я сначала в Амстердам еду, учиться у родственника своего, ну, Иосифа, он врач, а потом — в Падую».

— Да уж слышала сие много раз, — сочно отозвалась Марья, и, наклонившись над сундуком, стала вполголоса считать скатерти.

— Так вот, — Элияху смотрел на ее каштановый затылок, — если ты и вправду еврейкой хочешь стать, ты бы могла в Амстердаме остаться. Жить у моей кузины Мирьям, например.

Она повернулась, держа в руках стопку бархата, и Элияху подумал: «Господи, как побледнела. А глаза — сияют».

Марья помолчала и тихо сказала: «Они, может, меня не захотят брать еще, Элияху. Это же долго жить надо, да?».

— Лет до пятнадцати, — кивнул юноша, и сам не зная почему, добавил: «Шесть лет. А потом нам с тобой можно пожениться. Ну, если ты хочешь, конечно».

Ткань упала на дощатый пол кладовой и Марья, подняв голову, раздув ноздри, ответила:

«Если ты думаешь, что я для тебя это делаю, то ошибаешься ты, Элияху Горовиц. Я тебе расскажу, — она сглотнула, и продолжила: «Я таких людей, как вы, ну, до Кракова, и не встречала никогда. Говорить все могут, — губы девочки искривились, — мол, вдовам и сиротам помогать надо, так Писание нас учит, только вот делать — никто не торопится. А вы — сделали. Вот и все, — она замолчала.

— Не для меня, — согласился Элияху. «И в пятнадцать лет ты мне можешь сказать — мол, разные у нас дороги, и тогда мы распрощаемся. Но я, — он посмотрел в синие, большие глаза, — был бы счастлив, если бы такого не случилось.

— Посмотрим, — коротко ответила Марья, и, нагнувшись, кинув в сундук скатерти, вдруг рассмеялась: «Еще батюшке с матушкой сказать надо, ну, да я сначала с твоим отцом поговорю. А что, — она вдруг приостановилась, — я помню, сестра твоя двоюродная — повитуха?»

— Угу, — кивнул Элияху.

— Я у нее учиться смогу, — рассеянно сказала Марья, захлопнув крышку сундука. «Ну, пошли, — она обернулась к юноше, — покормлю вас со Степаном, и отправляйтесь по делам своим, я с матушкой посижу, почитаю ей».

Они вышли на двор и Элияху, посмотрев на ее прямую, изящную спину, вдруг хмыкнул вполголоса: «Посмотрим. Ну и язык у сей девочки — длиннее и не бывает».

— У Степы такой же язык, — она обернулась, и, лукаво усмехнувшись, добавила: «Один Петенька у нас добрый, ну, да впрочем, этим вы с ним похожи».

Марья подобрала подол сарафана, и, легко взбежав по деревянным ступенькам резного крыльца, добавила, толкнув дверь: «Каши вам дам, с луком жареным, она вкусная, крупу мы с матушкой в печи сушили».