Александр Балашов - Пророчество Асклетариона

Проводница с каким-то ожесточением бросила ложку опять в пустой стакан, и та жалобно стала звякать на стыках рельсов — поддакивала, жалела так свою бедную хозяйку.

— Вот она, моя правда! И всё, заметь, за те же четыре тысячи! А в магазинах цены-то!.. Цены!..

Она перевела дух, глядя на разложенные рисунки Максима.

— Я ведь не художник, деньги рисовать не умею… Это тоже правда.

Он вздохнула, отходя сердцем:

— Вот и выходит, что у каждого — своя правда. У императора — своя, у художника — своя, а у Любки-проводницы — своя… И они никогда не пересекутся во времени и пространстве. Потому что я не хочу знать его правды, а он — моей. Выходит, правильно, что казнил твой цезарь этого правдолюбца, Аксл… Как его?

— Асклетариона, — подсказал Максим. — Никто не запоминает его имя с первого раза…

Максим снова вытащил дребезжащую ложку из стакана.

— А знаешь, ты права…

— В чем?

— В том, что каждому удобна «своя правда», которая вовсе не правда… Своя версия. Не более того. А голой правды люди знать не хотят. Зачем им она, такая прямая и неудобная? Только мешается у всех под ногами…

Люба молча встала, взяла пустой стакан в подстаканнике и, задев Максима острыми коленками, вышла в коридор. Зажурчал кипяток из краника титана.

— Жить и думать о жизни нужно легче. У сытого — своя правда, у голодного — своя, — улыбнулась Любаша, занося в купе стакан кипятка. Я же вижу, как ты на пустой стакан смотришь… Сейчас, мой первый в жизни зайчик, будем чай пить. С печеньями. Чаю хочешь?

— Хочу, — сказал Максим правду. — И от того, чтобы на зуб чего-нибудь положить, тоже не откажусь.

— Вот это по-нашему! Режь правду-матку, когда в животе пусто… Голод — не тетка, пирожка не даст.

Она достала второй стакан, лимон, начатую пачку печенье и, подумав немного, вытащила еще не начатую палку копченой колбасы.

— Ешь, — сказала Любаша. — И не стесняйся, располагайся поудобнее, ноги только подбери, а то я о твои башмаки постоянно спотыкаюсь.

В проеме двери нарисовалась плоское, как блин, лицо женщины в лампасах. Общественница, подозрительно осмотрев чай и закуски на столике служебного купе, ехидно спросила, нажимая на «р», прорычала тигрицей:

— Р-р-разбираетесь? Ну-ну… Помощь не нужна?

— Не нужна! — не очень вежливо ответила Любовь Ивановна. — Р-р-разберемся. Отдыхайте, граждане пассажиры, большой свет вырубаю…

И с треском задвинула заедавшую дверь купе.

Стоявший за её спиной мужичок со спитым лицом народного страдальца, успел жалобно спросить:

— Тула скоро?… Скоко стоять будем?

— Скоко надо, стоко и будем! — спародировала Люба. — Спать, граждане пассажиры! Спать!..

К Любе пришел профессиональный кураж: мол, будут тут указывать всякие!.. Так всегда делала её старшая напарница. И по-другому Любаша пока защищаться не умела.

Она достала перочинный ножик, стала резать колбасу.

— Вам, я вижу, тоже в жизни досталось… — сказала она, пододвигая печенье и аппетитные кружочки поближе к гостю.

— Давайте на «ты», не на дипломатическом приёме…

Она легко согласилась:

— Давайте. А я думала мы давно на дружеской ноге…

— А хочешь, я тебе о тебе расскажу?

— А что ты знаешь? — подняла молодая женщина глаза. — Ах, ты же этот… Звездочет. Ну, давай, ври… Только так, чтобы мне приятно было. Колбасы ешь вволю. У меня еще есть.

Максим пожал плечами.

— Врать-то я, прости, не умею… Даже за колбасу…

Она прыснула в кулачок, пряча от Максима смеющиеся глаза.

— Я буду делать вид, что верю… А ты делай вид, что говоришь правду. Вот и вся обоюдная приятность.

— Ладно, слушай, — кивнул он. — О такой работе ты еще пять лет и не мечтала…

— О какой? — перебила она.

— О такой, о работе проводницы… Не перебивай.

Она, не скрывая снисходительной улыбки, кивнула.

— Не мечтала, конечно…

— Ты мечтала о дальних странах, прекрасных городах, коралловых островах и решила поступать на географический факультет вашего педа. Так?

Она перестала улыбаться, тихо сказала:

— Ну, допустим…

— И после школы подала документы на естественно-географический, готовилась четно, и твоё окошко до глубокой ночи светилось Надеждой… Но на бюджетное отделение не добрала одного бала… Дома с деньгами, сколько ты себя помнила, всегда была проблема номер один. Отец твой, потомственный железнодорожник, был сокращен по штату, спился и уже больше никогда официально нигде не работал.

— Не спился, а заболел… — поправила она.

— Заболел… Но больше уже он никогда по утрам не ходил в депо на работу. Пробавлялся случайными заработками. Так?

— Так…

— Мама много лет отработала в бригаде обходчиков, ходила по путям до последнего, пока не назначили ей грошовую пенсию… Жить на эти деньги даже в бараке МПС стало еще тяжелей. Чтобы учиться на платном отделении университета, не было и речи. И тогда…

— Стой, Звездочет, погоди… — остановила она импровизацию Максима и отвернулась к черному окну, за которым пробегали неясные ночные тени и редкие желтые огни. — Дальше я сама…

Художник кивнул.

— И тогда мама пошла в приёмную комиссию… Она не знала, куда нужно идти, чтобы умолить этих серьёзных умных людей и разжалобить… Ей сказали, что нужно дойти до проректора, какого-то солидного пузатого дядьку, который «мог решить всё». Мама нашла его, протянула узелочек, который тот положил на стол и начала просить со слезами…

Люба прервала свой рассказ и всхлипнула, пряча мокрые глаза от свалившегося на её голову безбилетника.

— Она так унижалась, так просила этого человека, чтобы он простил тот недобранный бал, но он не внял просьбам…

Люба повернулась к нему.

— И тогда мама развязала узелок, и на сто проректора посыпались ее единственные богатства — золотое обручальное кольцо и пара золотых сережек с зелеными камушками…

— Этого было так мало…

— Тот институтский начальник брезгливо отодвинул наше богатство и сказал, что если сию минуту она не покинет его кабинет, то он вызовет охрану.

Люба взяла печенюшку и раскрошила ее руками, глядя, как падают крошки на скатерть с черным штампом «РЖД» из её маленького кулачка.

— В ломбарде нам за эти мамины несметные сокровища дали три тысячи рублей… Вот и вс, прошептала она.

Максиму стало жаль проводницу. Обычная история стала страшна своей привычной обыденностью. Никакой трагедии. Жизнь как жизнь… Чтобы что-то сказать, он сказал фразу из своего любимого романа, которая когда-то казалась ему высшей правдой свободного человека:

— Никогда и ничего не просите у сильных мира сего. Придет время, и они всё дадут вам сами…

— Черта с два! — вдруг взорвалась Люба. — Вот здесь ты соврал, Звездочет! Никогда не отдавали и не отдадут сами! Проси — не проси.