Поль Феваль - Горбун

У ворот стояла карета, та на которой в Большой Шатле прибыл мсьё Пейроль. Шаверни узнал ее по гербу принца де Гонзаго и по кучерской ливрее. Маркиз сиганул на подножку не переставая кричать.

– Держи их! Черт побери! Держи. Они же скроются! Просто так никто не бегает. Наверняка это преступники! Держи! Лови!

Поднялась суматоха. На маркиза больше никто не обращал внимания. Он, не спеша, сел в карету и высунувшись в окно противоположной дверцы, спокойно сказал кучеру:

– К особняку Гонзаго, оболтус. Скачи во всю прыть!

Лошади побежали рысью. Когда карета свернула на Сен Дени, Шаверни снял шляпу и отер со лба обильный пот. Его исцарапанные руки ныли, голова зудела от набившейся в шевелюру соломы, но он смеялся так, что ошалело несшийся экипаж сотрясался не столько на ухабах, сколько от его хохота. Еще бы! Благодетель Пейроль даровал маркизу не только свободу, но к тому же снабдил каретой, чтобы он смог в кратчайший срок исполнить поручение Лагардера!

Это была все та же комната со строгой и печальной обстановкой, где мы впервые застали госпожу принцессу де Гонзаго утром накануне собрания фамильного совета. По прежнему во всем ощущался траур: обтянутый темным крепом алтарь. Белое распятие с постоянно горящими перед ним свечами, – каждый день здесь у алтаря возносились заупокойные молитвы по герцогу де Неверу. И в то же время что-то изменилось. Как будто сквозь всю эту торжественную унылую атмосферу стал робко пробиваться первый росток радости. Так бывает, когда на грустном лице открываются глаза, в которых затеплилась какая-то несмелая, но все таки счастливая надежда.

Прежде всего, у алтаря стояли цветы, хотя до майских дней, когда отмечался день рождения несчастного герцога, было еще очень далеко. Слегка приоткрытые оконные занавески впускали в комнату редкие осенние солнечные лучи, в левом углу оконного проема висела клетка, где резвилась птичка, – та самая, что мы видели в комнате на первом этаже в домике мэтра Луи на улице Певчих, где недавно проживала златокудрая красавица, чья таинственная уединенность заставляла страдать, приходивших от любопытства в исступление мадам Балаоль, мадам Дюран, мадам Гишар и других кумушек из близлежащих к Пале-Роялю кварталов. Несмотря на ранний утренний час, в покоях госпожи принцессы находилось несколько человек.

На кушетке у стены спала красивая девушка. Изящные черты ее лица оставались в тени, но солнечные лучи, переливаясь, играли на волнами разметавшихся по подушке каштановых с золотистым отливом волосах.

Рядом с кушеткой с полными слез глазами и со сцепленными руками стояла старшая горничная принцессы добросердечная Мадлен Жиро. Только что Мадлен Жиро призналась принцессе, что таинственная записка между строк на страницах молитвенника дело горбуна. Это он, встретив ее, Мадлен Жиро, в саду, попросил принести ему тайком на несколько минут часослов. С помощью книги он хотел сообщить госпоже важные сведения. Получив молитвенник, горбун скрылся с ним в собачьей будке; через 2–3 минуты оттуда вылез, посмотрел по сторонам, не следят ли за ним, после чего вернул часослов, велев его положить на свое место в молельне. За эту услугу горбун заплатил Мадлен Жиро пятнадцать золотых пистолей.

– Понимаю, я виновата перед вами, добрая госпожа! – сказала Мадлен принцессе. – Но клянусь, что особым женским чутьем угадала: этот человек – вам друг, – потому и согласилась. Теперь моя совесть чиста, так как все вам рассказала без утайки. Если вам будет угодно отказать мне от места…

Принцесса, не дав Мадлен Жиро договорить, порывисто прижала ее к себе, поцеловала в лоб и сказала:

– Благодарю вас, мудрая женщина! Это я перед вами виновата, – после чего лицо камеристки просияло. Теперь мадам Жиро была счастлива так, будто ей вернули ее собственного ребенка.

Принцесса сидела в противоположном конце комнаты. Около нее находились еще две женщины и мальчик подросток. На столе рядом с открытой шкатулкой были разбросаны исписанные листки. Шкатулка и рукопись принадлежали Авроре; – строчки, написанные в отчаянной надежде, что однажды попадут к незнакомой, но горячо любимой матери, наконец нашли адресата. Принцесса уже их прочла, что было ясно по ее раскрасневшимися от слез глазам.

Одна из находившихся в комнате женщин держалась чуть поодаль. Это была донья Круц. На ее обычно озорном личике сейчас отражалось волнение, глубокое и неподдельное.

Несколько минут назад покои принцессы покинул придворный лекарь де Свань. Он приходил к младшей Авроре. По возвращении принцесса обнаружила у дочери жар и немедленно послала за доктором. Тот измерил ей пульс, пощупал лоб, заглянул в зрачки, осмотрел язык, прослушал дыхание и наконец, сообщил, что у юной барышни легкие чистые, симптомов простуды или отравления нет, но пульс учащен, а также на лицо изрядный жар. По видимому это лихорадка на почве сильных переживаний; что лучшее средство в таких случаях продолжительный освежающий сон. Де Свань дал больной проглотить столовую ложку какой-то микстуры, оставил пузырек на столике, велел принимать три раза в день по одной ложке, после чего прежде, чем удалиться, с благодарностью принял от принцессы вознаграждение за визит в 20 золотых пистолей. Сейчас Аврора глубоко спала.

Понять каким образом дневник Авроры и птичка в клетке перекочевали с улицы Певчих в покои принцессы нетрудно. Вторая из двух находившихся возле принцессы женщин была почтенная Франсуаза Беришон, а мальчик подросток откликался на имя Жан Мари. Это они принесли попугайчика и дневник.

Впрочем, куда как сложнее объяснить, как старуха и ее внук сами попали к принцессе.

После того, как Кокардас и Паспуаль, рассыпаясь в извинениях, их освободили, они всю ночь прогуливались в окрестностях Пале-Рояля в намерении встретить Аврору и мэтра Луи. Мадам Гишар, мадам Дюран, мадам Балаоль и еще несколько женщин с улицы Певчих составили им компанию. Поначалу было весело. Кумушки друг друга перебивая, рассказывали занимательные истории из жизни знатных вельмож, о регенте, его окружении, о мистере Лоу и будто невзначай задавали разные вопросы, начиная с того, кем приходятся друг другу мэтр Луи и девушка и кончая тем, каким образом им удалось получать приглашение на бал. В ответ Франсуаза лишь разводила руками и говорила: «Не знаю». Бежали минуты, складывались в часы, – старуху стала одолевать тревога, к тому же она устала. Поначалу радостный Жан Мари мало-помалу тоже приуныл. Разочарованные соседки одна за другой начали расходиться по домам. Наиболее стойкой, а может быть просто больше других любопытной, оказалась мадам Балаоль, та, чьи сиропы из анжелики так нравились Жану Мари.