Геннадий Дмитриев - Притча о выборе

— Не люблю я эту творческую интеллигенцию, — ответил Иван Степанович, — писатели там всякие, поэты, артисты, чёрти что о себе понимают, а на деле…

— А чё они тебе, Степаныч? — отозвался Санёк. — Пишут себе, и пусть пишут, нам по фиг.

— От этой творческой интеллигенции, Санёк, все беды и происходят, из-за них и Союз развалился. Всем они недовольны, свободу им подавай! Ладно бы, сами до чего, своим умишком, додумались, ат нет! Ночью под одеялом «Голос Америки» слушают, а после пишут песенки разные, диссидентские, рассказики да романы, как плохо советскому народу живется, товарища Сталина навозным жуком представляют. Что, свободы им не хватало? Вот теперь она, свобода их, жри — не хочу! Только мне такая свобода на хрен не нужна!

— Ну, тебе не нужна, а другим, так в самый раз, — сказал Юрасик, — вон, сколько богатых людей нынче, машин во дворе — плюнуть не где! Живут же люди! Вот у кого свобода!

— А ты тем людям не завидуй, Юрасик. Какая свобода? Воровать? Не люди стали, а звери, хуже волков, в горло друг другу вцепиться готовы. Что такой свободы эти писатели да поэты хотели? Не свобода это, а беспредел!

— Нормальная свобода, Степаныч! — возразил Санёк. — Никто меня заставить делать, что не хочу, не может, права такого теперь никто не имеет. Права человека уважать надо.

— Какие твои права? По помойкам лазать, да по подвалам ночевать? Это твои права? Да, раньше тебя за твои права посадили б за тунеядство, и правильно бы сделали!

— Ты, Степаныч, лучше скажи, как ты среди нас оказался, — спросил Санёк, — человек заслуженный, и награды имеешь, а бомжуешь?

— Все это Санёк от слабости моей. Когда в Афгане меня подбили, и я самолет с горящим мотором посадил, думал — все могу, думал — сильный я, а вот этот стакан сильнее меня оказался. Хотел по совести жить, по справедливости, да сил не хватило.

— Это где же ты сейчас справедливость видел? — отозвался Юрасик. — Надо было не по совести жить, а воровать, как все, глядишь, и на Канарах жил бы, а так в подвале мерзнешь.

— Нет, Юрасик, по совести жить надо. А у меня сил не хватило. Обида меня взяла за несправедливость, от обиды и пить начал. А обида, она от слабости бывает. Сильный человек не обижается, и других не обижает, сильный, он по совести живет.

— Во даешь, Степаныч! — хихикнул Санёк. — Сильные, говоришь, по совести живут, а воруют, значит, слабые?

— Именно так, от слабости своей человек и ворует.

— Ха! И те качки, что на базаре рэкетом промышляют, тоже слабые, по-твоему?

— Слабые, Санёк, слабые. Это руки и ноги у них накачанные, а душонка, хилая, тощая, слабенькая. И не может эта душонка против жадности да алчности устоять.

Сзади незаметно подошел дворник, дядя Костя.

— Опять пьёте? Не положено тут распивать!

Юрасик обернулся.

— Привет, дядя Костя, чё злой такой? Не похмелялся ещё после вчерашнего?

— Похмелишься тут. Один я на три двора! Загоняло меня начальство.

— Присаживайся, дядя Костя, — сказал Иван Степанович, — нальем грамульку.

Он взял стакан, налил в него немного водки и протянул дяде Косте.

— Ваше здоровье, — пробормотал дядя Костя, отправив одним глотком содержимое стакана в рот. Потом он крякнул и сказал. — Прогноз получили, штормовое предупреждение. Мороз сегодня ночью будет, снег с ветром и гололед.

— А чё? В подвале не замерзнем, отопление уже неделю назад включили, — отозвался Санёк.

— А подвалы все нынче заколотят, и замки на двери повесят, новый начальник ЖЭКа порядки наводит.

— Гад, — смачно сказал Санёк и грубо выругался. — Ладно, не пропадём.

Стемнело. Холодный, сырой, пронизывающий ветер усилился. Мокрый снег, возникая из мутной темноты, кружил над городом, налипал на проводах и ветвях деревьев, тут же замерзая, покрывал ледяной коркой всё на своем пути. Неба не стало, оно превратилось в сплошное месиво снега и дождя. Обойдя все входы в подвал, Иван Степанович убедился, что дядя Костя не соврал, все дыры были заколочены наглухо, на дверях висели замки. Он пошел к мусорным контейнерам, и, отыскав в их вонючих недрах тряпки, рваные одеяла и прочие теплые вещи, соорудил тут же, у контейнеров постель, лег, свернувшись калачиком, как кот, прикрылся грязным, вонючим тряпьем, и уснул.

К рассвету ветер стих, Иван Степанович открыл глаза и увидел склонившегося над собой человека в авиационной форме с погонами подполковника. Он узнал его — это был штурман из его экипажа.

— Иван Степанович, вставайте, — сказал подполковник, помогая ему подняться, — домой Вас отведем, а то замерзнете тут.

— Нету у меня дома, Вася, — ответил Иван Степанович, поднимаясь.

— Тогда давайте с нами, мы на север летим, согласны?

— Согласен.

Его привезли на аэродром, помыли, побрили, переодели. Военно-транспортный самолет «Ан-26» стоял на стоянке, техники прогревали моторы. Это была та же самая стоянка, на которой когда-то стоял и его самолет, подойдя ближе, он увидел бортовой номер, выведенный потускневшей синей краской на сером борту, и понял, что это, действительно, его самолет.

— А, самолет-то мой? — удивленно спросил он.

— Ваш, конечно, мы вместе под Вашим командованием на нём летали. Помните?

— Как не помнить.

Они поднялись на борт, вошли в кабину. Вася предложил ему занять место командира, по старой памяти. Он снова держал в руках теплый штурвал, привычно светились приборы, всё, как прежде, вот и царапина на приборной доске, слева в углу, и облупившаяся, вытертая краска возле кнопки согласования гирокомпаса. Набирая обороты, привычно взвыли винты. Иван Степанович вырулил на взлетную полосу, моторы взревели, унося самолет в заснеженное небо, он оторвался от земли, пробил облака. Яркий солнечный свет ударил по глазам, заполняя собой всё пространство, всё его существо, стало светло, тихо и спокойно.

Наутро, дворник дядя Костя обнаружил возле мусорных баков, под грудой старого, грязного, вонючего тряпья, окоченевшее, мертвое тело Ивана Степанович, человека без определенного места жительства, отставного подполковника, бывшего командира эскадрильи военно-транспортной авиации.

Низкие тяжёлые облака медленно ползли над городом, стекая мелким моросящим дождем на крыши домов, на тротуары, мостовые, покрытые грязью и лужами. Из окон местной гостиницы небольшого районного городишка, сквозь мутную пелену дождя, была видна площадь, в центре которой на высоком постаменте стоял памятник вождю, указывающему вытянутой рукой направление движения к лучшей жизни. На голове вождя восседала ворона, оглашая пространство заунывным тоскливым криком.

— Прочь! Прочь, проклятая! — махнула на неё рукой Анна Павловна, будто ворона могла её услышать.