Василий Стенькин - В осажденном городе

— Василий Степанович, вы давно в органах ОГПУ?

— С двадцать первого года.

— Сколько же вам лет?

— Скоро тридцать. А почему ты спрашиваешь об этом? — Прошин обернулся к участковому.

— Оказывается, вы ненамного старше меня, — задумчиво проговорил Сплюхин, оставляя вопрос Василия Степановича без ответа. — Мне уже двадцать два исполнилось.

— А в милиции давно служишь?

— Третий год.

— Нравится?

— Очень! Все время в напряжении, всегда чувствуешь и знаешь, что от тебя ждут помощи. В моем возрасте, мне кажется, только так жить и надо — беспокойно, лихо…

— Возможно, возможно, — нехотя согласился Прошин, думая о чем-то своем.

— А родились вы на нашей земле? — не унимался Сплюхин. Ведь не часто приходится вести такие вот житейские разговоры с большими начальниками, и участковый хотел как можно больше узнать о человеке, которого с первой встречи выбрал в качестве примера для подражания.

— На какой нашей? — спросил Прошин, решив, что участковый уполномоченный имеет в виду свой район.

— На пензенской?

— А-а! Я родился в Саранском уезде, тогда он входил в состав Пензенской губернии. Самостоятельную жизнь начал в четырнадцать лет: пас коров, гнул хребтину на кулаков в селе Атемар, должно быть, там и накопил зло на них. Потом служил письмоводителем в волостной земской управе, а после революции — делопроизводителем в волисполкоме и укоме партии. В восемнадцать лет ушел добровольцем в Красную Армию, воевал…

— Остановимся у рощицы, отдохнем маленько. — Сплюхин свернул с дороги и подъехал к небольшой стайке березок.

Василий Степанович легко спрыгнул на землю, помахал руками, делая разминку.

— Смотри, Ким, как дружно цветет земляника, много ягоды будет, — проговорил он, усаживаясь возле бело-розовой полянки.

— Места у нас ягодные, грибные. — Сплюхин, крякнув, опрокинулся навзничь, молча рассматривал белогривые облака.

— Чего притих? О чем задумался? — спросил Прошин, отбрасывая обкусанный стебелек.

— О чем думаю? Не знаю, как лучше объяснить. — Сплюхин помолчал минуту. — Вот скот сейчас порешим, а потом что?

— Как это порешим? — Василий Степанович с недоумением посмотрел на Сплюхина.

— В каждом доме — щи с мясом… Разговоры о принудительном и обязательном обобществлении коров, овец и курей, да и действия тоже, заставляют мужика браться за нож… Погреба забиты солониной. Даже когда бандиты уводят овцу или телушку, мужик не больно печалится.

— Это плохо, Ким. Тут мы явно перегибаем.

— Василий Степанович, я хотел спросить о колхозах…

— Спрашивай. — Прошин улыбнулся одними глазами, стал закуривать.

— Только не обессудьте за откровенность. Я всей душой за колхозы, но чего-то не могу взять в толк, — смущенно проговорил Сплюхин и опять умолк.

— Говори, говори, — поощрил Василий Степанович.

— Последние годы народ вроде бы ладно зажил. Может, повременить бы с коллективизацией?

— Нет, Ким, без колхозов нельзя! Кто должен кормить хлебом рабочий класс? Кулак, что ли? Он накормит обрезом из-за угла. Конечно, сейчас мужику очень трудно расстаться с хозяйством, нажитым потом и кровью…

Прошин говорил о том, что новая экономическая политика зародила и укрепила в толще крестьянства, особенно его зажиточной части, идею безграничного личного обогащения. Вместе с идеей появились ее носители и защитники.

Бедняки дружно выступали за то, чтобы отобрать машины, скот у богачей и справедливо распределить богатство между крестьянскими дворами, наивно веря в несбыточное равенство и отвергая неизбежность нового классового расслоения. В этих настроениях, вероятно, проявилась извечная патриархальная мечта крестьянина о праведной жизни.

— Нет, Ким, без коллективизации деревня не пришла бы к праведной жизни, она снова раскололась бы на классы богачей и бедняков, угнетателей и угнетенных… Новое поколение, наверное, упрекнет нас во многих ошибках и перегибах. Это неизбежно: у наших детей и внуков будет своя логика, свои взгляды на жизнь, расчеты; они будут грамотнее и, должно быть, умнее нас.

— Да, нелегко все это сразу уразуметь, — сказал Сплюхин, вздыхая.

— Надо учиться, Ким. Ох как я чувствую нехватку образования. Помню первую учительницу, Ириной Михайловной звали. Она говорила: «Ты, Вася, способный мальчик, учись. Где бы ни был, как бы ни сложилась твоя жизнь, учись…» И вот теперь я часто вспоминаю ее слова и стараюсь пополнять свои знания.

— Это хорошо, Василий Степанович, только когда же учиться-то, а кто будет работать? — Сплюхин помолчал и, должно быть вспомнив о незаконченной беседе с Прошиным, спросил: — Василий Степанович, я не дал вам досказать, как вы воевали?

— Ну как? — не сразу отозвался Прошин. — Воевал недолго, был контужен. — Он сорвал цветок земляники и понюхал его. — Случилось это в Белоруссии, наш полк бросили против белополяков. Несколько дней мы успешно наступали. Правда, были и потери, но без них на войне не обходится… Ну поехали, — неожиданно оборвал Прошин.

Когда поднялись на пригорок и вдали показалось село, раскинувшееся на солнечном косогоре, Сплюхин спросил:

— Василий Степанович, вы знаете историю Грачевки, откуда родом Орлов?

— Нет.

— О, это интересная история! Хотите, расскажу?

— Расскажи.

Сплюхин прокашлялся, похлопал вожжами гнедого по массивному крупу. Мерин пробежал метров пятьдесят и опять перешел на привычный размеренный шаг, энергично хлестал себя хвостом по бокам, отгоняя липнувших слепней.

— Но, дьявол! — прикрикнул участковый. — Так вот, Грачевка — это самое разбойное село в нашем районе, — начал он, по-видимому убедившись, что большей скорости от гнедого не добиться. — Жители села почти поголовно занимаются спекуляцией. Сеют подсолнухи и продают семечки в Москве и других городах. С незапамятных времен повелось — если увели лошадь, ищи следы в Грачевке: все воры и конокрады рождались и произрастали там. Тот же Орлов еще до революции убил человека. Пришел с заказом к пожилому сапожнику, не договорились о цене, Орлов сапожной лапкой размозжил старику голову и скрылся из села.

Революцию грачевцы встретили в штыки. В восемнадцатом году на сельском сходе объявили село «независимой республикой». Главари грабили население, пьянствовали. Чтобы прекратить бесчинства, был вызван красногвардейский отряд из Пензы. В общем, «грачевское правительство» просуществовало сорок дней, и его главу, некоего Папшева, стали называть «сорокадневным царем». Орлов в контрреволюционном перевороте вроде бы не участвовал, но в разгуле и пьяных оргиях был рядом с Папшевым и его дружками…

— Но, шайтан, вовсе изленился! — Сплюхин подергал вожжи, почмокал губами и продолжал: — И сейчас Орлов может в Грачевке войти в любой дом, там его не выдадут, потому как считают своим защитником и спасителем. Самый низкий процент коллективизации в этом селе.