Жюль Лермина - Нью-Йоркские тайны

— Ого–го! — воскликнул Кломп. — Вот как! Мы смеем обсуждать поведение нашего папаши!.. Хорошо… Очень хорошо… Что ж, у вас будет время поразмыслить о своем неблагоразумном поведении…

Он свирепо осклабился и вышел. Лязгнул засов. Майкл и Джимми остались одни…

В этот день им не принесли ни пищи, ни воды.

То же самое повторилось на второй день, на третий… Сначала братья колотили в дверь, кричали, звали, проклинали… Потом они успокоились, приняв твердое решение не унижаться больше до слез и проклятий, а встретить свою судьбу с достоинством порядочных людей. И — странное дело — после этого решения голод и жажда будто отступили перед мужественной решимостью этих рано повзрослевших детей.

Утром четвертого дня дверь их темницы распахнулась.

— Ну как? — спросил Кломп. — Вы подумали о своем поведении? О, какие вы хмурые! Вы, верно, сердитесь на дядюшку Кломпа… Зря! Посудите сами: кто назвал бы меня умным человеком, если бы я ни с того ни с сего стал бы кормить первых встречных бездельников?

Юноши молчали.

— Дик! — заорал Кломп. — Приготовь им поесть!

Осознали ли братья всю бесполезность сопротивления или голод сломил их порядочность, но Кломп с удовлетворением отметил резкую перемену в их поведении. Они охотно посещали уроки преступной школы и даже проявили незаурядные способности.

— Право, — восклицал Кломп, — я никогда не мог бы подумать, что они так ловки! Какие руки! А какие пальцы! Я им даю сроку не более трех месяцев, и они превзойдут самых проворных…

Но в своей комнате братья загадочно улыбались друг другу и пожимали руки. Но тень страдания не покидала их лица, бледные, с синевой под глазами…

Кломп поставил свой диагноз: "Жизнь взаперти убивает птенцов".

— Нужно их выпускать на воздух, — говорил ему Дик.

— Ты, возможно, прав! — отвечал Кломп. — Но нужна осторожность! А если они сбегут? Что тогда?

— Э, полно! Ты же видишь, как им нравится учеба! А как ловко они сегодня обобрали Пирсона… Прелесть!

Кломп кивнул. Вечером того же дня они вчетвером пришли в "Сады Армиды"…

— Послушайте, — сказал Кломп, — эстрада пуста… Ваши скрипки при вас, сыграйте нам что–нибудь…

В глазах братьев молнией пролетела какая–то мысль. Они встали и направились к подмосткам. Джимми едва слышно бросил несколько слов.

Майкл едва заметно кивнул головой. Они начали играть. Несколько одуревших голов повернулось к ним.

Их скрипки сначала возносили заунывную мольбу далеким языческим богам, а затем, все наращивая темп, выплеснули в искаженные лица слушателей бесхитростную и веселую мелодию о некой Нелли, которая непременно должна выслушать и полюбить исполнителя такой нежной песни.

Слушатели стучали в такт стаканами и кружками. Внезапно братья спрыгнули с подмостков… и, перескакивая через столы и оторопевших пьяниц, сопровождаемые проклятьями и ругательствами, опрокидывая стаканы и кружки, достигли выхода…

— Проклятие! — ревел Кломп. — Держите их!

Настала минута невыразимого беспорядка. Все кинулись к двери, Кломп и Дик — впереди других. Всеобщая голкотня и паника были на руку братьям. Они уже выбежали на улицу… Еще несколько шагов — и они исчезнут в лабиринте пустынных трущоб…

Раздался выстрел. Майкл вскрикнул и упал… Джимми бросился к нему. Эта остановка была роковой.

В одно мгновение толпа воров накрыла их. В пароксизме бешенства Кломп схватил палку с железным наконечником и начал яростно колотить несчастных юношей, лежавших на земле.

— Ах, собаки! — ревел он, — Канальи! Воры! И продолжал бить.

Братья лежали неподвижно, залитые кровью.

— Полиция! — закричал один голос.

Обе жертвы были мгновенно унесены с места происшествия. И когда два полисмена, прибежавшие на звук выстрела, показались в начале улицы, все было уже в порядке… Губерт–стрит была пустынна…

И только из "Садов Армиды" доносились песни, распеваемые пьяными голосами.

Мы в Балтиморе. В одной из самых отдаленных частей города, в небольшом домике, расположенном на конце мыса, живет молодая женщина, одна, с двумя чернокожими слугами. Эта женщина никогда не выходит. Редкие соседи видели ее лицо.

Это Эффи Тиллингест. В этом строгом уединении она посвящает всю свою деятельность исполнению сокровенных желаний, отсюда она направляет борьбу, начатую в Нью-Йорке, отсюда, из своего штаба, она посылает инструкции Баму…

Вечер. Девять часов только что пробило. Эффи, полулежа на кушетке, прислушивается к шуму волн, бьющихся о берег… Она судорожно сжимает в руке лист бумаги, на котором можно было увидеть печать телеграфного управления.

— Зачем, — шепчет она, — зачем он так внезапно покидает Нью-Йорк?

И она перечитала слова телеграммы:

"Ждите меня завтра вечером. Гуго".

Потом, посмотрев на часы, позвонила и отдала несколько приказаний прибежавшему па зов старому негру. Прошло три четверти часа. У подъезда послышался стук. Через минуту Бам вошел и поклонился Эффи.

Она взглянула на него. Он был спокоен, невозмутим и подчеркнуто холоден. Уроки Тиллингеста уничтожили в душе Эффи всякие проявления доверчивости. Бам и не подозревал, что его спокойствие было для молодой женщины гораздо подозрительнее, чем видимое раздражение. В письме, полученном ею от Бама, ясно читался протест. Она была готова раздавить эту, пытавшуюся возмутиться гордость. Она ожидала, что он войдет, подняв голову, что будет упрекать, горячиться… О, тогда она была бы спокойна! Ее презрение было наготове. Она знала, как и чем воздействовать на этого зарвавшегося проходимца.

Холодный, вежливый, иронически улыбающийся Бам удивлял ее и внушал опасения.

— Ну, что же, друг мой, — сказала она своим властным голосом, — вы меня все–таки ослушались?

Бам еще раз поклонился.

— Как видите, но, надеюсь, вы простите меня.

— Конечно, я вполне расположена простить, — произнесла Эффи с самой любезной улыбкой. — Приказать приготовить вам комнату?

— Благодарю, — сказал Бам. — Я рассчитываю уехать назад сегодня ночью.

— А! Хорошо…

Эффи опустилась на кушетку, откинула голову на подушки и приготовилась слушать.

— Я мог бы сказать вам, — начал Бам, — что приехал потому, что соскучился…

Эффи сдержала зевок.

— О, успокойтесь! Эти банальности, разумеется, не могут иметь места в наших отношениях… Я приехал по делам…

— Вот как? Что же случилось нового?

— О, почти ничего! Только для меня ситуация становится весьма пикантной… Я, по вашему приказанию…

Бам с видимым удовольствием произносил эти слова, такие обидные для его самолюбия.

— Я, по вашему приказанию, напечатал в нашей газете объявление о "мемуарах повешенного".,.