Луи Буссенар - Банда поджигателей, или Бандиты из Оржера

Полагая, что опасаться больше нечего, Кузен попросил товарищей развязать его. Войдя в кухню, он увидел едва живого Жака. Работник тоже заметил Кузена. Презрительно посмотрев на предателя, он собрал последние силы и проговорил:

— Каналья!

— Ого! Он еще живой, — зловеще промолвил Кузен. — Что ж, раз командир приговорил его к отсечению головы, я этим и займусь.

Бросившись на работника, он повалил его на стол. Тот все еще сопротивлялся, но Беспалый, Жак из Питивье, Лаклош и Душка Берриец стиснули его железной хваткой.

Выбрав из связки висящего на стене медного старья тупой нож, Кузен подошел к импровизированной плахе. Нож резал плохо, зазубренное лезвие скользило по коже. Кузен пилил изо всех сил, и Жак слышал каждое движения ножа, перекатывавшегося по хрящам его глотки.

— Кр-ы!.. Кхры!.. Хр-ры-ы-ы!..

Издав последний стон и приготовившись умереть [59] Жаку Тизамбуану, родившемуся в 1777 году, было в то время девятнадцать лет. Он выжил чудесным образом. Рана зарубцевалась, однако голос Жака стал таким тихим, что только люди, привыкшие разговаривать с ним, ухитрялись его слышать. Он умер в 1865 году, в возрасте восьмидесяти восьми лет. (Примеч. авт.) , Жак потерял сознание. Из зияющей раны фонтаном забила кровь. Бандиты, решив, что возчик умер, оставили его и приступили к грабежу — сложили в большую шкатулку серебряные вещи и украшения, погрузили белье, посуду и прочую утварь на телегу, запряженную тремя лошадьми, и тронулись со двора. Слуги, усыпленные опиумом, не шелохнулись. Их связали, едва не задушив, и бросили в конюшне.

На второй телеге лежали мешки с зерном, представлявшие немалую ценность. В эту повозку также впрягли трех лошадей и отправили вслед за первой. В полночь бандиты исчезли, увозя с собой богатую добычу и будучи уверенными, что нагнали такого страха на всю округу, что теперь никто не осмелится оказать сопротивление жестокому и хитрому Фэнфэну.

Около часа ночи Жак Тизамбуан пришел в сознание. Избитый, обезумевший от ужаса, истекая кровью, он испытывал невыразимые страдания и слышал, как дыхание его с ужасным свистом вырывалось из перерезанного горла. Вскоре он опомнился и понял, что лежит на столе со связанными руками. Рядом стояла свеча, тлеющий фитилек которой отбрасывал слабые блики на ужасные последствия грабежа. Из комнатки, где были заперты дети, доносились стоны и рыдания. Девочки и мальчик с плачем звали на помощь.

Призвав на помощь все мужество, собрав последние силы, умирающий сполз со стола, поскользнулся, упал и, вновь поднявшись, побрел вперед. С невероятным трудом он добрался до запертой на засов двери. Как же открыть ее? Жак терял силы в бесплодных попытках. Почувствовав, что вот-вот упадет в обморок, он попытался как следует вдохнуть и, закашлявшись, выплюнул кровь, заливавшую легкие. Зубами и затекшими, связанными руками он попытался отодвинуть засов. Наконец ему удалось это сделать.

Увидев залитого кровью человека, дети сначала не узнали его. Испуганные девочки не понимали, кто стоит перед ними. Быстрее опомнилась старшая, Анна Виктория. Она зажгла лампу, нашла нож — тот самый, которым Жаку намеревались перерезать горло, — и освободила работника от веревок. Тот пошевелил губами, и с губ его со свистом сорвалось несколько едва слышных слов. Кровь из открытой раны продолжала хлестать ручьем.

— Это ты, Жак… бедный Жак! — рыдала Анна Виктория, наконец узнавшая работника.

— Да… я… бегите в деревню… не бойтесь… темно… мировой судья… постучите в дверь… позовите на помощь… бандиты уехали…

Не догадываясь, сколь жестокой может оказаться правда, девочка решила отыскать родителей. Обнаружив зарезанную мать и отца с пробитой головой и пронзенной грудью, она издала жуткий вопль. Закоченевшие трупы плавали в луже крови, и Анна-Виктория, едва не обезумев от ужаса, выскочила из комнаты, желая скрыть от сестры это страшное зрелище.

— Не ходи, Мадлена! Сестричка, не ходи туда!

Потеряв последние силы, Жак упал на кровать малыша Клода. Анна Виктория платком заткнула ему рану, перевязала салфеткой, дала ему выпить несколько глотков воды и, рыдая, сказала:

— Я оставлю с тобой Клода, а мы с Мадленой побежим в деревню.

Уезжая, бандиты оставили ворота фермы открытыми. Полуодетые, дрожа от холода, девочки взялись за руки и со всех ног помчались к окраинным домам Ашера, которые назывались кварталом Белерн. В одном окне горел огонек. Запыхавшиеся девочки услышали мерный рокот ручной мельницы и шелест просеиваемой муки. Бедные люди не ходили на общественную мельницу и сами мололи муку. На крик сестер вышел мужчина со свечой. Осветив их лица, он узнал дочерей фермера из Монгона.

— Они убили всех!.. Всех наших — папу, маму, служанку!.. И Жака тоже — он умирает!

— Жена! — обратился мужчина к жене. — Забери-ка этих крошек в дом. А я пойду подниму тревогу в деревне.

Спустя четверть часа в деревне снова зазвучал набат, забили колокола. Но увы! Слишком поздно! Мировой судья Пьер Герен, мэр Этьен Барийе, его помощник Клод Мадр, врач Пьер Аке и два десятка национальных гвардейцев, примчавшись в Монгон, смогли только подтвердить, что совершено ужасное преступление и освободить запертых в конюшне работников, которые спали и ничего не слышали.

Слуга аббата Фарронвиля подробно описал хозяину ужасы, которые видел на ферме в Монгоне, и завершил рассказ такими словами:

— Господин шевалье, вы знаете, я был солдатом, воевал, но никогда не видел, чтобы людей мучили и пытали с такой жестокостью. Воистину, эти бандиты свирепы, как дикие звери, если могут так издеваться над несчастными христианами.

Никто не сомневался в отваге аббата Филиппа, но старик был не на шутку встревожен рассказом слуги и тотчас принялся усиленно размышлять, как следует поступить ввиду грозящей всей округе опасности. Наконец он решил: «Надо, ничего не скрывая, рассказать об этих ужасах племяннице». Аббат приказал слуге:

— Задай коням корму, перекуси вместе с товарищами, и будьте готовы по первому моему слову отправиться в обратный путь. Лично проверь запалы пистолетов и мушкетов. А теперь иди, мой мальчик, и пришли Лафлера, чтобы он причесал меня.

Слуга ушел, а аббат торжественно приступил к утреннему туалету, начав с обливания, что говорило о превосходном знании живительных свойств чистой воды. Затем, как все щеголи той эпохи, он отдал себя в заботливые руки камердинера, единственного слуги, умевшего уложить его седую, но по-прежнему невероятно густую шевелюру в прическу, которая была так к лицу аббату. Причесанный, надушенный, напудренный, утопая в волнах кружевного жабо [60] Жабо — нарядная пышная отделка из кружев или легкой ткани, присборенная или заложенная складками, на груди у ворота одежды (блузки, платья, жакета и т. д.). , в камзоле со столь же пышными кружевными манжетами, аббат послал узнать, не может ли графиня де Ружмон немедленно принять его. Мадлена с ходу начала препираться: