Юлия Лангровская - Трущобы во дворце

– Похвально, – сказал бородатый мужик, – я искал кого-то вроде вас. Вы мне, кажется, подходите. Попробуем, что ли?

– Попробуем.

Мужчина принялся объяснять ей рабочие обязанности. Саша кивала ему через каждые два слова, запоминая все, но больше всего, думая о том, чтобы поесть.

– Теперь о главном: платить я тебе буду раз в неделю, четыре с половиной рубля, если станешь выполнять план по продажам, хорошо обращаться с покупателями и не воровать. Ясно? Каждая буханка на счету. Если ты захочешь съесть хлеба, тебе придется за него заплатить, если что-либо пропадет или испортится по твоей вине – то же самое! Тебе здесь не будет дармовой кормежки, поэтому, если ты на это рассчитываешь, то можешь сразу убираться.

– Нет, меня все устраивает. И не беспокойтесь. Моя мама печет хлеб так искусно, что он стоит десяти ваших буханок! – Саша сама изумилась тому, что сейчас вырвалось из ее уст. Она сжала кулачки за спиной, жалея, что не сдержала моментально вспыхнувшей обиды. «Ну, все, прощай лавчонка».

Хозяин сначала слегка округлил глаза, но потом вдруг захохотал:

– А ты девка не промах! Считай, что мы поняли друг друга. Вообще-то, эти буханки не мои. Надо мной еще имеется начальство. Я тут только управляю.

– А кто же хозяин?

– Купец Павлющенко, если слыхала. У него своя пекарня, из которой по утрам развозят хлеб по всем его лавкам. Их где-то около двух дюжин. Я курирую половину из них. Вот услыхал бы он то, что ты сейчас ляпнула, можешь не сомневаться, вкус хлеба показался бы тебе горьким на долгое время.

Со следующего дня Саша начала работать на новом месте. Дорога от дома занимала не более десяти минут, лавка открывалась в семь утра, так что Саша могла спать на целый час дольше, но Надя, которая осталась на фабрике, все равно будила сестру своими сборами и ходьбой туда и сюда, поднимаясь в начале шестого.

– Иногда мне кажется, что ты нарочно это делаешь, – бурчала на нее Саша, потягиваясь в постели.

– Ты ошибаешься, – сухо отвечала Надя, не забывая о тех словах, что наговорила ей сестра в день ареста отца и брата.

– Дуешься, да?

Надя молчала.

– Такие, как ты могут только дуться. Если не можешь сама править своей жизнью, зачем же обижаться на тех, кому дана такая способность?

– Можешь язвить сколько хочешь. Я глубоко разочарована в тебе.

– Ой-ой. А что я, собственно, сделала? Подумаешь, правду сказала.

– Дело не в том, что ты сказала, а как сказала. Ты словно презираешь собственных родных.

– Я имею право на свое мнение. Не только же мужчинам дана такая привилегия. Посмотрела бы я, как бы ты посмела дуться на Мишу, будь он на моем месте.

Наталья тоже не отступала от дочери. Саша злилась.

– Да, что вы от меня хотите? Чтобы я вернулась к прежнему образу жизни?!

– Не дело это, на помещиков работать. Отец тебе не простит.

– Мама, у тебя есть своя голова на плечах? Сейчас я приношу больше денег, чем Надя. Я, как могу, поддерживаю всех нас, хотя этим, заметь, должен заниматься ГЛАВА семейства. А чем он сейчас занят? Сидит себе в тюрьме, непонятно за что, дожидается суда в четырех стенах и вместо того, чтобы кормить нас, плюет в потолок.

– Саша… – побелела Наталья, приложив руки к груди.

– Не смей так говорить о папе! – закричал Дима и ударил сестру по плечу.

Саша, которой уже до смерти надоело присутствие рядом детей, их вопли и возня, которые давно ее неимоверно раздражали, вдруг угостила брата пощечиной наотмашь, так, что мальчик отлетел в угол комнаты и заплакал.

– Как ты могла?! – Надя в ужасе обняла Диму.

– Он заслужил. Мелюзге не место среди взрослых, когда обсуждаются серьезные вопросы.

– Ты никого не любишь, – прошептала Надя со слезами на глазах.

Спустя недели две после облавы в Проточной переулке, наконец состоялся суд над всеми арестованными. Приговор варьировался по длительности заключения, но незначительно, все получили, в общем, одинаковые сроки, приблизительно по полгода, за исключением зачинщиков: Боташовых и Молотовых приговорили к восьми месяцам, Григорьева, Платонова и остальных к пяти, шести или семи.

В зале суда Наталья вдруг снова упала в обморок, хотя по сравнению с тем, что она ожидала в неимоверном страхе, все случившееся и не было таким уж страшным. Восемь месяцев – это все-таки не три года, как когда-то. Надя утешала мать, вроде бы ей это удавалось, через несколько дней, прошедших после оглашения приговора, женщина стала спокойнее, менее отчаянной и уже загадывала, как станет встречать мужа и сына грядущим летом. Она завела маленький календарик и по вечерам вычеркивала каждое прошедшее число, приговаривая:

– Ну вот, осталось на день меньше.

Надя и Дима смотрели на мать с нежностью, малыш Колюша с интересом и только Саша не могла, да и не пыталась скрыть горящего в ее синих глазах презрения. На нее уже старались не обращать внимания, поняв, что это вряд ли к чему-то приведет.

А Саша день ото дня становилась все более раздражительной и грубой. Те планы, что она построила для себя, устроившись работать в лавку, никак не удавались. Девушка вообще не понимала, что за жизнь она ведет.

Надеясь, сама не зная на что, обрисовывая свои желания скорее абстрактно, нежели конкретно, Саша не наметила никакого точного пути и теперь словно блуждала по дебрям, тщетно пытаясь отыскать хоть какую-то тропинку. На фабрике ее не устраивало слишком раннее пробуждение, маленькое жалованье и изобилие женщин вокруг. В лавке женщин не было, жалованье платили чуть больше, и вставать разрешалось попозже. В общем-то, она получила, что хотела, но, тем не менее, что-то складывалось не так. Саша почувствовала это уже на исходе первой недели и задала себе вопрос, от которого сразу потемнело на душе:

– Что делать дальше?

Не велик прогресс – сменить фабрику на лавку, ткачество ковриков на продажу хлеба, четыре рубля в неделю на четыре с половиной и подъем в шесть вместо пяти. Неужели, это все, на что она способна, и что вообще такая девушка, как она, может ожидать от жизни?

Как-то вечером по дороге домой, Саша забрела в скверик, села на скамейку и всерьез обо всем задумалась.

«Я столько лет страдала от деспотизма папы и страдала бы и дальше, если бы не сделала того, что сделала. Это были конкретные действия с конкретной целью, и они увенчались конкретным результатом. Теперь я свободна, так как мать и сестра мне не указчики, но… пока папа не вернется. А что потом? Все по-новому? Не для того я упрятала их с Мишей в казематы, чтобы лишь восемь месяцев подышать свободнее. Я думала, что в лавке станет лучше, но это та же рутина. А для чего я купила платья, обувь, украшения?»

Саша вспомнила, как пытался приударить за ней молодой кондитер, и как она посчитала его недостойной для себя парой. Потом вспомнила великолепного Фердинанда и, проведя грань, скорее интуицией, нежели логикой, вдруг прошептала: