Фернандо де Рохас - Селестина

Э л и с и я. Матушка, стучат в дверь. Вот тебе и ве­селье!

С е л е с т и н а. Посмотри, дочка, кто там. Может, с гостем будет еще веселее!

Э л и с и я. Если слух меня не обманывает, пришла моя двоюродная сестрица Лукресия.

С е л е с т и н а. Отвори ей, пусть входит в добрый час. Она тоже кое-что смыслит в делах, о которых мы тут бе­седуем, хотя и живет взаперти и не может наслаждаться своей молодостью.

А р е у с а. Разрази меня бог, если совру: поступишь в услужение — не знать тебе удовольствия и сладости любви. Никогда-то не видишь своих близких, свою ровню, никого нет, с кем поговорить на «ты», кому сказать: что ты ела за ужином? уж не беременна ли ты? сколько кур развела? пойдем к тебе закусим! покажи-ка мне своего милого! давно ты его не видела? как твои дела с ним? что у тебя за соседки? — и всякую всячину в том же духе. Ах, тетушка, как сурово звучит это важное, надменное слово «сеньора», и ведь оно постоянно должно вертеться на языке! Потому-то я и живу сама по себе с тех пор, как себя помню.

Зато похвалюсь, никогда ничьей не называлась, только своей собственной. А в особенности с теперешними хозяй­ками! Тратишь на них лучшее время, а они тебе платят за десять лет службы дрянной юбкой, которую все равно вы­бросят. Оскорбляют, ругают, притесняют так, что слова не смеешь при них вымолвить. А когда увидят, что настало время сдержать обещание и выдать служанку замуж, на­плетут про нее, будто она спит со слугой или с сыном хо­зяйки, или заигрывает с самим сеньором, или водит муж­чин в дом, или украла чашку, или потеряла кольцо; дадут ей сотню плетей и выкинут вон с задранной на голову юб­кой, приговаривая: «Убирайся, воровка, шлюха, не погу­бить тебе моего дома и моей чести!» Ждешь подношений, а получаешь поношения; ждешь, что замуж выдадут, а тебя с позором выгонят; ждешь свадебных нарядов и веселья, а уйдешь раздетая и обруганная! Вот и все награды, вот и все милости да платежи! Обещают, что мужа найдут — и последнее платье отберут. А уж если служанка в почете у сеньоры — та пошлет ее шататься по улицам с поруче­ниями из дома в дом. Никогда не назовет ее хозяйка по имени, а только шлюхой да потаскухой: куда пошла, пар­шивая? что наделала, дрянь? зачем съела лишнее, об­жора? как вымыла сковородку, свинья? почему не вычи­стила плащ, грязнуха? что ты сказала, дура? кто разбил тарелку, разиня? куда пропало полотенце, воровка? ты его, верно, отдала своему дружку! поди сюда, поганая! куда ис­чезла курица-пеструшка? живо найди ее, не то заплатишь мне первой же монетой из своего жалованья! А потом — тысяча пинков и щипков, палок да плетей. Никто им не по вкусу, никто не угодит. Крик для них развлечение, брань — наслаждение. Чем лучше работаешь, тем они меньше довольны. Поэтому, матушка, лучше я буду в своем домишке хозяйкой и госпожой, чем в богатом дворце рабой и пленницей.

С е л е с т и н а. Ты верно рассудила; понимаешь, как жить надо. Мудрецы говорят: лучше краюха хлеба, да по­кой, чем полный дом, да раздоры! А теперь помолчи, вот Лукресия.

Л у к р е с и я. Кушайте на здоровье, тетушка и ком­пания! Благослови господь такое большое и почтенное общество!

С е л е с т и н а. Большое, доченька? По-твоему, нас тут много? Сразу видать, не знала ты меня в расцвете, лет двадцать назад! Эх! Как не разорвется сердце от горя у того, кто видел меня тогда и теперь. За этим самым сто­лом, душенька моя, где теперь сидят твои сестры, сидело девять девочек одних лет с тобою—старшей тогда едва- едва стукнуло восемнадцать, и ни одной не было меньше четырнадцати. Такова жизнь, пускай же она идет вперед, пускай крутит свое колесо, вращает свои черпаки, то пол­ные, то пустые [47] «...черпаки то полные, то пустые...» — В реплике Селе­стины сливаются два образа — колесо Фортуны, богини судьбы, и колесо с черпаками (так наз. «нория»), применявшееся для подачи воды из реки. . У счастья свои законы, и ничто не остается долго в одном состоянии: все изменяется, таков порядок. Не могу без слез рассказывать, в каком я была почете, хотя за грехи мои да по моему злополучию он и пошел на убыль. Бежали под уклон дни мои — уменьша­лись и скудели мои доходы. По старой поговорке, все в мире или растет, или убывает. Все имеет свои границы, всему есть свой предел. Мой почет достиг той вершины, которой я заслужила; видать, суждено ему было снизиться. Близка моя кончина, недолго осталось мне жить. Но знаю, вознеслась я, чтобы упасть, расцвела, чтобы увянуть, на­слаждалась, чтобы скорбеть, родилась, чтобы жить, жила, чтобы расти, росла, чтобы стареть, состарилась, чтобы умереть. Это мне было ясно и прежде, и я легко снесу мою скорбь, хотя и не могу не сожалеть, ибо плоть чувстви­тельна.

Л у к р е с и я. Много хлопот у тебя было, матушка, с таким множеством девушек? Ведь большое стадо тяжело сторожить!

С е л е с т и н а. Эх, душенька моя, такие хлопоты — один отдых да утеха! Все они меня слушались, все уважали, у всех я была в почете, ни одна не шла против моей воли, все, что я ни говорила, было им по душе. Они не приве­редничали, всякий был им хорош, хоть хромой, хоть кри­вой или однорукий, — кто мне больше денег давал, тот сходил за здорового. Мне шла прибыль, а им — работа. А разве мало было у меня поклонников благодаря им? Дворяне, старые и молодые, священнослужители всех зва­ний — от епископа до пономаря. Стоило мне войти в цер­ковь, в мою честь шапки так с голов и летели, словно пе­ред герцогиней! Тот, кто реже прибегал к моей помощи, считал себя хуже других. Только завидят меня за пол- лиги, тотчас бросают молитвенники; один за другим под­ходили они ко мне — узнать, не прикажу ли чего, да спра­виться у меня о своей любезной. Они так терялись при мне, что не могли ни сделать, ни сказать ничего путного. Одни звали меня сеньорой, другие — тетушкой, третьи возлюбленной, четвертые — почтенной старушкой. В церк­ви-то мы и сговаривались, когда они придут ко мне, либо я к ним. Там они предлагали мне деньги, сулили подарки, целовали полу моего плаща, а иные и в лицо меня цело­вали, чтобы ублажить. А теперь дошла я до того, что мне говорят: «Топчи на здоровье свои башмаки, бегай по­больше!»

С е м п р о н и о. Ты нас прямо пугаешь своими расска­зами о богомольцах и благочестивых клириках. Да не все же они такие?

С е л е с т и н а. Нет, сынок, упаси господь, чтоб я воз­вела на них напраслину. Были набожные старики, от ко­торых я мало видела прока, и даже такие, что на меня и смотреть не хотели; только, я думаю, они просто завидо­вали моим дружкам. Да, церковников-то много, всякие по­падались— и целомудренные, и такие, что старались под­держать женщин моего звания. Да и теперь, думаю, их хватает. Они посылали своих слуг и пажей проводить меня, и едва я доберусь до дому, начинали тут сыпаться ко мне цыплята, куры, гуси, утята, куропатки, голуби, свиные око­рока, пшеничные пироги, молочные поросята. Каждый лишь получит десятину для бога, тотчас же тащит при­пасы ко мне в кладовую, чтобы мне да молоденьким прихо­жанкам их отведать. А вина? Разве не было у меня в из­бытке лучших, какие только пили в городе, привезенных из различных мест — из Монвьедро, из Лукки, из Торо, из Мадригала, из Сан-Мартина и из других краев. Да столько, что, хоть на языке я еще чувствую разницу во вкусе и сладость этих вин, всех названий и не припомню. Довольно и того, что мне, старухе, стоит понюхать любое вино, и я тотчас скажу, откуда оно. А что до священников без прихода, так не успеет богомолец предложить им освя­щенный хлеб и поцелозать епитрахиль, как хлебец, гля­дишь, одним махом уже перелетел ко мне в карман [48] «...хлебец... уже перелетел ко мне в карман». — Свя­щенники. не имевшие прихода, пробавлялись случайными приноше­ниями верующих. Освященные хлебцы, о которых идет речь, жертво­вались в церковь на поминание души покойника. . Словно град, барабанили в мою дверь мальчишки, нагру­женные всякой снедью. Не знаю, как я еще живу, когда с такой высоты упала!