Фернандо де Рохас - Селестина

С е л е с т и н а. Как, сеньора, неужели это такой дурной человек? Неужели его имя такое скверное, что в самих звуках, лишь произнесешь их, кроется отрава? Нет, не ду­май так, не это причина твоих мучений, скорее другое, а что — я догадываюсь. С твоего позволения, сеньора, я от­крою тайну твоей болезни.

М е л и б е я. Как, Селестина? Ты еще просишь о чем-то? Тебе нужно разрешение, чтобы спасти меня? Да разве врач требует такого задатка, перед тем как лечить боль­ного? Говори, говори, ты всегда получишь разрешение, если слова твои не затронут моей чести.

С е л е с т и н а. Вижу я, сеньора, что ты жалуешься на боль, а между тем боишься лекарства. Твоя боязнь и мне внушает страх, страх порождает молчание, молчание же вклинивается между твоей раной и моим лекарством. В та­ком случае ты не избавишься от страданий, и мой приход не принесет пользы.

М е л и б е я. Не медли с лечением, ибо муки мои все усиливаются и множатся. Наверно, твои лекарства состав­лены из порошков бесчестия и напитков разврата и к ним примешаны мучения еще худшие, нежели мучения боль­ного, — либо знания твои ничтожны. Не будь того или другого, ты без опасений дала бы мне любое лекарство, раз я прошу это сделать не в ущерб моей чести.

С е л е с т и н а. Сеньора, не дивись, что раненому труд­нее снести жгучий скипидар и острые иглы, которые рас­травляют язву и удваивают страдания, чем первое ране­ние, нанесенное здоровому телу. Если хочешь исцелиться, я должна без страха вонзить в тебя тонкое острие моей иглы; поэтому наложи на свои руки повязку терпения, опусти на глаза покрывало кротости, надень на язык узду безмолвия, заткни в уши вату спокойствия и стойкости — II тогда ты увидишь работу старой целительницы подоб­ных ран.

М е л и б е я. О, я умираю от твоей медлительности! Го­вори, бога ради, все, что захочешь, делай все, что сумеешь. Мои муки и боли хуже самого жгучего лекарства. Пусть оскорбишь ты мою честь, опорочишь имя, поранишь тело или разрежешь плоть, извлекая мое истерзанное сердце, обещаю тебе безопасность, а если поможешь мне — щедрую награду.

Л у к р е с и я. Моя хозяйка совсем ума лишилась! Вот горе! Эта колдунья прибрала ее к рукам.

С е л е с т и н а. Не там, так здесь подвернется мне ка­кой-нибудь дьявол: от Пармено избавил меня бог, так тут Лукресия впуталась.

М е л и б е я. Что говоришь ты, дорогая моя настав­ница? Что тебе сказала эта девчонка?

С е л е с т и н а. Я и не слышала. Но ничто так не ме­шает врачеванию и смелому целителю, как присутствие слабых духом; их сострадание, жалостные речи и суетливое сочувствие пугают больного, беспокоят и волнуют врача, а от волнения рука теряет твердость и плохо владеет иглой. Если хочешь излечиться — свидетелей здесь не должно быть, и потому вели ей выйти. А ты, доченька Лу­кресия, уж извини!

М е л и б е я. Живо, убирайся!

Л у к р е с и я. Увы, увы! Все пропало! Ухожу, сеньора!

С е л е с т и н а. Твои муки придают мне смелости. Хо­чешь не хочешь, а часть моего лекарства ты уже прогло­тила, но надо еще принести сюда вернейшее, спасительное средство от Калисто.

М е л и б е я. Замолчи, матушка, ради бога! Ничего не приноси сюда от него и не поминай здесь его имени.

С е л е с т и н а. Терпенье, сеньора, я делаю первый и главный стежок. Он должен быть прочным, иначе пропали все наши труды. Рана твоя опасна, здесь нужно суровое лечение. Жестокость всего лучше смягчается жестокостью. Вот мудрецы и говорят, что жалостливый лекарь остав­ляет глубокие шрамы и что опасность побеждается опас­ностью; вряд ли можно спокойно избавиться от беспокой­ства; клин клином вышибают, одну боль — другой. Отре­шись от вражды и ненависти, не дозволяй языку своему говорить дурное о Калисто, об этом доблестном юноше; если бы ты его узнала...

М е л и б е я. О, клянусь богом, ты меня убиваешь! Разве не запретила я тебе хвалить этого человека и даже поминать его — добром или злом?

С е л е с т и н а. Сеньора, это второй стежок. Наберись терпения и позволь мне его сделать, иначе мало толку бу­дет в моем приходе; но если ты все снесешь, как обещала, то избавишься от болезни и долга и заплатишь Калисто сполна. Я ведь предупредила тебя, что буду лечить неви­димой иглой. Она хоть и не коснулась тебя, ты чувствуешь ее укол при одном упоминании его имени.

М е л и б е я. Ты столько раз произносишь имя этого кабальеро, что я уже не в силах сдержать обещание и слу­шать твои речи. За что ему платить? Чем я ему обязана? Почему я в долгу перед ним? Что он для меня сделал? Почему он нужен для моего лечения? Уж лучше бы ты разрезала мне тело и вырвала сердце, чем говорить здесь такие слова.

С е л е с т и н а. Любовь пронзила твое сердце, не пор­вав одежды, и я исцелю его, не поранив тела.

М е л и б е я. Как, говоришь ты, зовется боль, овладев­шая моим телом?

С е л е с т и н а. Нежная любовь.

М е л и б е я. Да, видимо, так и есть; какие радостные слова!

С е л е с т и н а. Любовь — скрытое пламя, приятная рана, вкусная отрава, сладкая горечь, упоительное страда­ние, радостная мука, нежная и жестокая боль, отрадная смерть.

М е л и б е я. О, горе мне! Если верны твои речи, вряд ли я излечусь. Ведь все эти понятия так противоречивы — одно поможет, другое повредит.

С е л е с т и н а. Да не утратит твоя благородная юность, сеньора, надежды на исцеление. Когда всемогущий бог посылает болезнь, он тут же дарит и лекарство. Поверь, мне ведомо, что в сем мире расцвел некий цветок, и он спасет тебя.

М е л и б е я. Как он зовется?

С е л е с т и н а. Не смею сказать.

М е л и б е я. Говори, не бойся!

С е л е с т и н а. Калисто! О, ради бога, сеньора Мелибея, что с тобой? Откуда эта слабость? Что за обморок? О, я несчастная! Подними голову! Горе мне, злополучной! Тут-то и пришел мне конец! Если она умрет — меня убьют; а если выживет — меня схватят; ведь она не удер­жится, разболтает и о своей болезни и о моем лечении. Сеньора Мелибея, ангел мой, что ты чувствуешь? Где твои приветливые речи? Где твой веселый румянец? Открой свои светлые очи! Лукресия, Лукресия, сюда скорей! Взгляни, как помертвела твоя хозяйка, живо принеси кув­шин воды!

М е л и б е я. Тише, тише я сама соберусь с силами! Ты всполошишь весь дом!

С е л е с т и н а. Ох, я бедная! Возьми себя в руки, сень­ора, поговори со мной, как прежде!

М е л и б е я. Мне уже лучше. Молчи, не надоедай мне!

С е л е с т и н а. Но что же прикажешь делать, жемчу­жина моя? Что ты почувствовала? Боюсь, мои стежки пропали даром!

М е л и б е я. Пропала моя честь, пропала моя стыдли­вость, погибло мое целомудрие, а были они мне так при­вычны, так свойственны, что не могли без боли меня поки­нуть и не унести на время моего румянца, сил, речи и не лишить сознания. О добрая моя наставница и наперсница, ты так хорошо все знаешь, что напрасны попытки что-либо скрыть-от тебя. Много, много дней прошло с тех пор, как благородный кабальеро признался мне в любви. Речь его показалась мне тогда столь же докучливой, сколь приятной кажется теперь, когда ты назвала его имя. Стежки твои затянули мою рану, я покорна тебе. Ты отдала Калисто мою свободу и связала ее моим шнурком. Его зубная боль была моей злейшей мукой, горе Калисто — моим величай­шим горем. Одобряю и хвалю твое доброе терпение, раз­умную смелость, прилежные старания, заботливую предан­ность, приятные речи, благую мудрость, безмерное усер­дие, полезную назойливость. Сколь много обязан тебе тот сеньор, а я еще больше — ибо упреки мои не сломили тво­его усердия и упорства, твоей уверенности в своем вели ком хитроумии. Напротив, ты, как верная служанка, на мою брань отвечала еще большим усердием, на мое недо­вольство, — старанием, на грубые слова — приветливостью, на гнев — смирением. Ты отбросила страх и вырвала из моей груди признание, которое я не мыслила сделать ни тебе, ни другому.