Аввакум Петров - Житие протопопа Аввакума, им самим написанное

Потом, братию, Лазаря и старца, казнив, вырезав им языки, а меня и Никифора-протопопа 215не казнив, сослали нас в Пустозерье 216.

А двоих сынов моих, Ивана и Прокопья, оставили в Москве на поруки; и они, бедные, мучились года с три, прячась от облыжного обвиненья пред властями, где день, где ночь, – никто держать (у себя) не смеет, – и кое-как на Мезень к матери прибрели. Не пожили и с год – ан и в землю попали 217. Да пускай так, лучше пустые бредни, чем по улицам бродить. Я беспрестанно Бога о том молю: «Господи, хотим мы или не хотим, спаси нас!» И Господь творит помаленьку свой промысел о нашем спасении; надо только потерпеть – пригодится когда-нибудь; тогда слюбится, как время придёт.

Я же из Пустозерья послал к царю два послания 218, – одно невелико, а другое больше: говорил кое о чём ему много. В послании ему сказал и о Божьих знамениях, показанных мне не в одно время, – читавший да разумеет. А ещё от меня и от братии дьяконово снискание послано в Москву, правоверным гостинец – книга «Ответ православных» 219, и от священника Лазаря два послания: царю и патриарху 220.

И за всё сие присланы к нам гостинцы: повесили в дому моём на Мезени на виселице двух человек, детей моих духовных, – Феодора, преждепомянутого юродивого, да Луку Лаврентьевича 221, рабы Христовы, светы мои, были. И сынов моих двоих Ивана и Прокопья тоже велено повесить. Да они, бедные, испугавшись смерти, повинились: «Виноваты пред Богом и пред великим государем», а неведомо, в чём виноваты. Так их вместе с матерью троих закопали в землю – и правильно сделали, спаси Бог! Того ради, ребята: не бойтесь смерти, держите старое благочестие крепко и непогрешимо! А мать за то сидит с ними, чтоб впредь детей подкрепляла за Христа умирать и жила бы, не развешивая ушей. А то баба, бывало, нищих кормит, сторонних научает, как слагать персты и креститься и творить молитву, а детей своих и забыла подкрепить, чтоб на виселицу пошли и с доброю дружиной заодно умерли Христа ради.

Ну да Бог вас простит, не диво, что так сделали, и Пётр-апостол некогда убоялся смерти и от Христа отрёкся, но о сем плакался горько 222, и после того помилован и прощён был. А и я о вас когда молился крепко, увидал вашу пред собою темницу и вас троих, на молитве стоящих в вашей темнице, а от вас три столпа огненные к небесам стоят простёрты. Я с тех пор возрадовался, и легче мне стало, что покаяние ваше принял Бог. Слава за это Богу!

Потом тот же Пилат, полуголова Иван Елагин 223, был у нас в Пустозерье и взял у нас сказку 224, сказано так: год и месяц, и ещё: «Мы святых отцов предание держим неизменно, а Паисия Александрийского патриарха с товарищами еретическое соборище проклинаем»; и другое там говорено многонько, и Никону-еретику досталось.

После этого привели нас к плахе и прочитали указ: «Велел-де государь и бояре приговорили: тебе, Аввакуму, вместо смертной казни устроить сруб в земле и, проделав окошко, давать (через него) хлеб и воду, а прочим товарищам без пощады резать языки и сечь руки». И я, плюнув на землю, говорил: «Я, говорю, плюю на его кормлю, без еды умру, а не предам благоверия». И после этого повели меня в темницу, и не ел дней с десяток, да братия велели.

Затем священника Лазаря взяли и вырезали ему язык из горла; кровь немного пошла да и перестала; он в то время и без языка снова говорить стал. Потом, положив правую руку его на плаху, по запястье отсекли её, и рука отсечённая, лёжа на земле, сложила сама по обычаю персты и долго лежала пред народом, исповедала, бедная, и по смерти знамение Спасителево неизменно. Мне и самому сие чудно: бездушная одушевлённых обличает! Я на третий день у Лазаря во рту рукою моею гладил – ан гладко, языка нет, а не болит, дал Бог; а говорит, как и прежде. Смеётся надо мною: «Щупай, протопоп, забей руку в горло-то, небось не откушу!» И смех с ним, и горе! Я говорю: «Чего щупать, на улице язык бросили». И он на то: «Собаки они, вражьи дети! Пускай мои едят языки!» Первые у него и у старца в Москве легче резаны были, а ныне тяжко гораздо. А через два года и опять другой язык вырос, чудно, с первый же величиною, лишь маленько тупенек.

Потом взяли соловецкого пустынника старца Епифания; он же молил Пилата слёзно и зело умильно, чтобы повелел отсечь ему голову с плеч, ради веры и исполнения закона. Пилат же сказал ему в ответ: «Батюшка, тебя упокоить, а самому куда мне деться? Не смею, государь, так сделать». И не послушал полуголова старцева моления, не отсёк головы его, но повелел язык его весь тоже вырезать.

Старец же, перекрестив своё лицо, сказал, на небо взирая: «Господи, не оставь меня грешного!», – и, вытянув своими руками язык свой, положил палачу на нож, чтобы не щадя его резал. Палач же, дрожа и сотрясаясь, насилу выколупал ножом язык из горла, ибо ужас охватил его и стал он дрожать 225. Жалея старца, хотел палач его руку по суставам резать, чтоб зажило потом скорее; старец же, ища себе смерти, поперёк костей велел отсечь, и отсекли четыре перста. Сперва говорил он гугниво. Потом молил Пречистую Богоматерь, и показаны ему были оба языка, московский и пустозерский, на воздухе; он же один (из них) взял и положил его в рот свой; и с тех пор стал говорить чисто и ясно, и язык целый оказался во рту.

Потом взяли дьякона Феодора и тоже язык весь вырезали, остался кусочек в горле маленек, наискось отрезан, не из милости, а потому, что руки не послужили, – от дрожи и тряски нож из рук валился. Тогда в той мере и зажил, а после и снова с прежний вырос, лишь маленько тупенек. Во знамение Бог так устроил, чтобы понятно было неверящим, что был отрезан. Мы, верующие, и без знамения верим старому Христу Исусу, Сыну Божию, свету, и вручённое нам от святых отцов старобытное предание в Церкви держим неизменно; а кому ещё не сполна понятно, тот смотри на знамение и подкрепляйся.

У него же, у дьякона, отсекли и руку поперёк ладони, и всё, дал Бог, здорово стало; по-прежнему говорит ясно и чисто. И у него тоже в другой раз язык был резан, в Москве меньше нынешнего резано было. Пускай никониане, бедные, кровью нашею питаются, будто мёд испивая!

Потом засыпали нас землёю: сруб в земле, и еще вкруг каждого другой сруб, и еще вкруг всех общая ограда за четырьмя замками; стражей же одиннадцать человек стерегут темницу 226.

Мы же, здесь, и на Мезени, и повсюду сидящие в темницах, поём пред Владыкою Христом, Сыном Божиим, Песнь Песней, что Соломон воспел, смотря на мать Вирсавию: «Се еси добра, прекрасная моя! Се еси добра, любимая! Очи твои горят, яко пламень огня; зубы твои белы паче млека; зрак лица твоего паче солнечных лучей; и вся ты в красоте сияешь, яко день в силе своей! Аминь» 227. Хвала Церкви 228.

Засим, у всякого правоверного прошу прощения. Иное бы, кажется, и не надобно было говорить, да прочёл Деяния апостольские и Послания Павла, – апостолы о себе возвещали же, когда что Бог в них соделает. Не нам, Богу нашему слава! А я – ничто. Сказал и ещё скажу: аз есмь грешник, блудник и хищник, друг мытарям и грешникам и предо всяким человеком окаянный лицемер. Простите же и молитесь обо мне, а я – о вас, читающих сие и слушающих. Неучёный я человек и несмыслён гораздо, по-другому жить не умею, что творю, то людям и сказываю; пускай Богу молятся обо мне. В день кончины века узнают же все о содеянном мною, добро то или зло. Но хотя и неучён я словом, но не разумом; не учён диалектике, и риторике, и философии, а разум Христов в себе имею, как и апостол глаголет: «Хоть я и невежда словом, но не разумом» 229.