Марш Генри - Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии

одеяло, сперва пододвигал холодную одежду к обогревателю, после чего одевался

и ехал на велосипеде в школу.

Я любил читать по ночам под одеялом, после того как мама желала мне

спокойной ночи и выключала свет в комнате. В семь лет я взял у школьного

приятеля книгу про короля Артура и его рыцарей. Проникшись этими историями,

я принялся читать все, что только мог найти про рыцарей и рыцарский дух, в том

числе «Смерть Артура» Мэлори [15].

Я счел Ланселота и Галахада безнадежными добряками, а вот сэр Борс глубоко

восхитил меня упорством, преданностью и верностью. Он не стал бы тратить

время на женщин и религию, казалось мне.

В доставшемся мне издании было множество цветных иллюстраций, написанных

сэром Уильямом Расселлом Флинтом – популярным художником второй

половины XIX века, который известен своими эротическими изображениями

женщин. На его иллюстрациях к книге Мэлори были нарисованы героического

вида рыцари и прекрасные девушки с длинными распущенными волосами (в

стиле прерафаэлитов) и в длинных развевающихся платьях, которые казались мне

крайне привлекательными. Эти ночные чтения с фонариком наверняка

послужили одной из причин сильной близорукости, из-за которой спустя годы у

меня развилось отслоение сетчатки.

Еженедельные посещения воскресной школы наводили на меня ужасную скуку, а

картинки в маленьких детских книжках, которые нам раздавали в церкви, меркли

на фоне иллюстраций к «Смерти Артура». Мои родители были искренними, хотя

и не ортодоксальными христианами. Я получил традиционное для англичан

среднего класса христианское образование в Вестминстерской школе-пансионе,

которое включало посещение утренних служб в Вестминстерском аббатстве шесть

дней в неделю. Время от времени в конце службы органист играл последнюю

часть Пятой симфонии Видора – единственное произведение французской

органной музыки, которое я мог переносить в подростковом возрасте. Я стоял

позади органа в опустевшем к тому моменту здании, слушая, как гремит музыка

под готическим сводом собора, вокруг многочисленных мраморных статуй. Я

стоял так до тех пор, пока страх опоздать на первый урок не брал надо мной верх, и я мчался в школу по пустым крытым галереям, мимо потертых надгробий, а

музыка за моей спиной постепенно затихала.

В первый год я чувствовал себя глубоко несчастным в этой школе. Впервые в

жизни я попал в пансион. Думаю, родители считали, что это пойдет мне на

пользу; к тому же в те годы это было традиционной частью образования для

мальчиков из среднего класса. Меня угнетало отсутствие отдельной комнаты. Я

был совершенно невинен и не в меру стыдлив, и бесконечные разговоры других

мальчиков о сексе шокировали меня. Однажды я даже пошел к директору

пансиона, чтобы пожаловаться на это, – меня до сих пор коробит, когда я об этом

вспоминаю. Лишь через год я решился сказать родителям, насколько плохо мне в

школе. Помню, какое невероятное облегчение я испытал, когда выяснилось, что я

могу без проблем стать приходящим учеником.

На протяжении последнего школьного года по пятницам после обеда я

отправлялся в архив аббатства, где сортировал и регистрировал отчеты о

расследованиях Вестминстерского коронерского суда за XIX век. Раньше вторую

половину пятницы мы неизменно проводили в военной форме, стройными

рядами маршируя по школьному двору со старинными ружьями в руках

(поговаривали, что наши винтовки «Ли-Энфилд» 303-го калибра использовались

еще в Англо-бурской войне). Но кадетский корпус был упразднен, нам

предложили различные альтернативы, и я выбрал архив. Он располагался в

южном трансепте аббатства, над приделом, откуда хорошо просматривалось все

аббатство.

Мне поручили составить каталог коронерских отчетов о расследованиях

Вестминстерского суда за 1860-е годы. Отчеты, связанные осыпающейся зеленой

тесьмой, хранились в огромном полукруглом сундуке из почерневшего от времени

дуба. Поверх них лежал старинный меч. Мне сказали, что он принадлежал

Генриху V, что оказалось правдой.

Я любил размахивать им над головой, цитируя соответствующие строки

Шекспира. Хранителем архива был приземистый круглый мужчина с птичьими

повадками, неизменно щеголявший в желтых носках. Создавалось впечатление,

будто он не идет, а катится. Обедал он подолгу – и скорее всего не столько ел,

сколько пил, – так что бóльшую часть времени я был предоставлен самому себе.

Отчеты – все эти рассказы о смерти в диккенсовском Лондоне, написанные

идеальным каллиграфическим почерком, – были невероятно увлекательными. Но

гораздо больше я обрадовался, обнаружив каменную винтовую лестницу, ведущую из архива в трифорий и на крышу аббатства. Как следствие, после обеда

по пятницам я занимался преимущественно тем, что исследовал пустые

пространства и крышу Вестминстерского аббатства, откуда открывался чудесный

вид на центр Лондона.

Насколько я помню, я никогда не верил в Бога – даже на долю секунды. Помню,

как однажды на утренней службе в Вестминстерском аббатстве увидел

молящегося школьного казначея – генерала авиации в отставке. Он стоял на

коленях прямо напротив меня. Лицо его было измученным и печальным. Вскоре

после этого он пропал из школы, а позже я узнал, что он умер от рака.

* * *

Деменцию моего отца наверняка можно было предотвратить. Уже в возрасте за

семьдесят он дважды сильно ударился головой. Первый раз – когда гостил в доме

своего приятеля и, упав между стропилами мансардного этажа, ударился головой

о мраморный камин в расположенной ниже комнате, отчего потерял сознание. И

второй раз – когда упал с лестницы в собственном лондонском доме XVIII века,

пытаясь снять показания газового счетчика. (Отцу уже доводилось проваливаться

между стропилами чердака. В старом оксфордском доме, где мы жили в

пятидесятых, его нога, к большому удивлению нашей иностранной горничной,

как-то раз появилась из потолка над ее кроватью в облаке осыпавшейся

штукатурки – к счастью, весь он тогда не провалился.) Он вроде бы полностью

оправился после этих серьезных травм, но они, вероятно, внесли немалый вклад в

постепенное угасание его умственных способностей.

Я был плохим сыном. Я редко навещал отца после смерти матери, хотя и жил

неподалеку. Меня раздражала его старческая забывчивость и огорчало, что он уже

не тот человек, которого я всегда знал.

Брат и сестры заглядывали к нему гораздо чаще меня. Вообще родители не

возлагали на меня особых надежд: они радовались каждому моему успеху и