Марш Генри - Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии

не представляется возможным, неизбежно сопровождаются отеком, и

чрезвычайно важно удалить достаточно бóльшую часть опухоли, чтобы

освободить в черепе место для будущего отека. Благодаря этому после операции

внутричерепное давление не повысится чересчур сильно. Вместе с тем всегда

переживаешь, как бы не переборщить и не удалить слишком много, чтобы

пациент не очнулся с поврежденным мозгом и его состояние не стало хуже, чем до

операции.

Помню два случая (оба раза я оперировал молодых девушек), пришедшихся на

первые годы моей врачебной карьеры, когда по неопытности я проявил

чрезмерную осторожность и удалил недостаточно бóльшую часть опухоли. В

течение суток обе пациентки умерли из-за послеоперационного отека мозга. Так я

понял, что в аналогичных ситуациях надо действовать смелее и идти на

определенный риск. Эти две смерти убедили меня в том, что риск, связанный с

удалением слишком маленькой части опухоли, еще выше. Впрочем, обе опухоли

были злокачественными и пациенток все равно ожидало мрачное будущее, даже

если бы операции прошли успешно. Сейчас – тридцать лет спустя, после того как

я перевидал множество людей, умерших от злокачественных опухолей мозга, – те

два случая уже не кажутся мне такими ужасными, как раньше.

«Дело дрянь, – думал я с отвращением, принявшись удалять несколько

кубических сантиметров мозга мистера Уильямса под неприлично громкое

хлюпанье вакуумного отсоса. – Чем тут можно гордиться? Работа грубая, как в

лавке у мясника. Да еще эта мерзкая опухоль, которая меняет личность человека,

разрушая и его, и его семью. Пора уже и честь знать».

Наблюдая в микроскоп за работой вакуумного отсоса (им управляли мои руки,

скрытые из поля зрения), который трудился над мозгом бедолаги – разрывал и

выдирал куски опухоли, я подумал, что в прошлом уж точно не поддался бы

панике. Я бы хладнокровно пожал плечами и продолжил работу. Теперь же, когда

моя карьера близилась к закату, я чувствовал, как защитная броня, которую я

носил на себе все эти годы, начинает разваливаться, оставляя меня таким же

беззащитным и уязвимым, как пациенты. Горький опыт подсказывал, что

идеальный вариант для мистера Уильямса – умереть на операционном столе.

Однако ни за что на свете я не позволил бы этому случиться. Я слышал, что в

отдаленном прошлом некоторые хирурги спокойно допускали такой исход

операции, но мы сейчас живем в совершенно ином мире. В подобные моменты я

всем сердцем ненавижу свою работу. Физическая природа всех человеческих

мыслей, непостижимое единство разума и мозга перестает быть чудом,

внушающим благоговейный трепет, и превращается в жестокую и грязную шутку.

Я вспоминаю отца, медленно умиравшего от деменции, и снимки его мозга; я

смотрю на морщинистую кожу своих рук, которая отчетливо видна сквозь тонкую

резину хирургических перчаток.

Итак, я усердно работал, и через какое-то время мозг мистера Уильямса начал

постепенно втягиваться в череп.

– Теперь места точно хватит, Сами, – сказал я. – Можно закрывать. Пойду разыщу

его жену.

Позже в тот день я отправился в отделение интенсивной терапии, чтобы

осмотреть прооперированных пациентов. С молодой румынкой все было в

порядке, хотя ее слегка трясло и выглядела она бледноватой. Медсестра, сидевшая

на краю ее кровати, оторвалась от портативного компьютера, в который вводила

данные, и сказала, что все так, как и должно быть. Мистер Уильямс обнаружился

тремя койками дальше. Он успел очнуться и теперь сидел, глядя прямо перед

собой.

Я присел у его кровати и спросил, как он себя чувствует. Он молча повернулся ко

мне. Сложно было понять, царила ли в его сознании полная пустота или же он

отчаянно пытался структурировать мысли в поврежденном, изъеденным

опухолью мозге. Сложно было даже предположить, во что превратилось его «я». В

других обстоятельствах я не стал бы долго ждать ответа. Многие из моих

пациентов утрачивали – порой навсегда, порой временно – способность говорить

или думать, так что затягивать с ожиданием не имело смысла. В этом же

конкретном случае я сидел и ждал – может, потому что знал, что такого скорее

всего больше никогда не повторится, да еще в знак безмолвного извинения перед

всеми пациентами, которых я торопил в прошлом. Тишина длилась, как мне

показалось, целую вечность.

– Я умираю? – внезапно спросил он.

– Нет. – Меня немного встревожило то, что мистер Уильямс, очевидно, все-таки

понимал, что происходит. – Но если бы умирали, я обязательно сказал бы вам об

этом. Я всегда говорю пациентам только правду.

Должно быть, он понял мои слова, потому что засмеялся в ответ – странным,

неуместным смехом. «Нет, ты пока не умираешь, – подумал я. – Все будет гораздо

хуже». Я задержался у кровати мистера Уильямса еще ненадолго, но ему, судя по

всему, больше нечего было мне сказать.

* * *

Назавтра в половине восьмого Сами, как обычно, ждал меня у сестринского поста.

Он придерживался консервативных взглядов и даже в мыслях не мог представить,

что может приехать в больницу или уехать из нее раньше меня. Я и сам, будучи

интерном, в жизни не осмелился бы покинуть здание раньше старшего врача.

Однако в современном мире, когда врачи работают посменно, от формы обучения

«наставник – ученик» почти ничего не осталось.

– Она в переговорной, – сообщил Сами.

Мы прошли по коридору. Я сел напротив миссис Уильямс и представился:

– Сожалею, что мы не встретились с вами ранее. Изначально оперировать должен

был Тим Джонс, но в итоге вашим мужем занялся я. Боюсь, у меня нет для вас

хороших новостей. Что именно сказал вам Тим?

Когда мы, врачи, что-либо говорим пациентам и их родственникам, те, как

правило, пристально смотрят на нас – порой возникает ощущение, будто в тебя

вколачивают гвозди. Хотя к этому постепенно привыкаешь. Но миссис Уильямс

лишь печально улыбнулась:

– Что у него опухоль, которую нельзя удалить. Знаете, мой муж был

жизнерадостным человеком, – добавила она. – Вы не видели его в лучшие годы.

– А когда вы начали замечать, что с ним что-то не так? – осторожно

поинтересовался я.

– Два года назад, – немедленно отозвалась она. – У нас обоих это второй брак. Мы

поженились семь лет назад. Муж был чудесным человеком, но два года назад

изменился. Он был уже не тем мужчиной, за которого я вышла замуж. Он начал

делать всякие странные гадости…

Я не стал спрашивать, что миссис Уильямс имеет в виду.

– Все стало настолько плохо, – продолжила она, – что в конце концов мы решили