Наталья Долинина - Предисловие к Достоевскому

Мы помним, как уже в «Униженных и оскорбленных» пер« вый прекрасный человек Достоевского — Иван Петро­вич — напряженно, с трудом строил свои отношения с три­надцатилетней девочкой и умел относиться к ней серьезно, как к взрослой, и уважал ее сложный характер, и понимал его. В «Братьях Карамазовых» мы увидим, как Алеша — последний из прекрасных людей Достоевского — случай­но вмешался в уличную драку мальчиков и сколько добра из этого вышло.

Князь Мышкин, едва войдя в дом Гани Иволгина, где ему предстоит жить, сближается с тринадцатилетним братом Гани Колей Иволгиным. Этот мальчик, гимназист, умеет себя так поставить со взрослыми, что почти все называют его по имени и отчеству: Николай Ардалионович, а князю он сразу становится верным другом.

Позже, в конце романа, Достоевский вдруг приоткроет нам все свое глубокое понимание мальчишеской души. Этот самый Коля, который на наших глазах несет ответственность за своего почти всегда пьяного отца, который живет жизнью взрослого человека, внезапно является к Епанчиным с... ежом и с топором. «Коля объяснил, что еж не его, а что он идет теперь вместе с товарищем, другим гимназистом, Костей Ле­бедевым, который остался на улице и стыдится войти, пото­му что несет топор; что и ежа и топор они купили сейчас у встречного мужика. Ежа мужик продавал и взял за него пятьдесят копеек, а топор они уже сами уговорили его про­дать, потому что кстати, да и очень уж хороший топор».

В этом рассказе Коля Иволгин напоминает Колю Красот- кина, о котором Достоевский рассказал в «Братьях Кара­мазовых»: это странное сочетание взрослости и ребячливости, кажется, не удалось с тех пор открыть ни одному писателю.

Но пока что князь еще не знает Коли, а сидит в гостиной Епанчиных. Кончая «экзамен», генеральша ахнула: «Вот и проэкзаменовали! Что, милостивые государыни, вы думали, что будете его протежировать, как бедненького, а он вас сам едва избрать удостоил, да еще с оговоркой, что приходить будет только изредка. Вот мы и в дурах, и я рада...»

Действительно, в князе Мышкине поражает то чувство внутреннего достоинства, с каким он умеет держать себя при любых обстоятельствах. Когда Рогожин звал его к себе, обещая купить и шубу, и одежду, князь со спокойным достоинством принял это предложение и так же спокойно сообщил, что у него пока что нет ни копейки. Гораздо поз^ же, когда Ганя Иволгин, у которого князь снял комнату, все время подозревает Мышкина в том, что он разболтал его секреты, и не удерживается при этом от ругательств, князь Мышкин совершенно неожиданно произносит спокой­ную, выдержанную речь: «Я должен вам заметить, Гаврила Ардалионович... что я прежде действительно был так нездо­ров, что в самом деле был почти идиот; но теперь я давно уже выздоровел, и потому мне несколько неприятно, когда меня называют идиотом в глаза. Хотя вас и можно извинить, взяв во внимание ваши неудачи, но вы в досаде вашей даже раза два меня выбранили...» Самое удивительное: бепредель- ная вежливость князя в ответ на крики Иволгина, и в то же время он твердо объясняет: «...не лучше ли нам разойтись: вы пойдете направо к себе, а я налево».

Но главное в князе Мышкине открывается сразу, с пер­вых же страниц — это его великая любовь-жалость, любовь- сострадание к Настасье Филипповне. Впервые он услышал о ней еще в вагоне от Рогожина. Рогожин рассказывает исто­рию о том, как он растратил отцовские деньги на бриллиан­товые подвески для Настасьи Филипповны, а отец «поехал седой к Настасье Филипповне, земно ей кланялся, умолял и плакал; вынесла она ему наконец коробку, шваркнула: «Вот, говорит, тебе, старая борода, твои серьги, а они мне теперь в десять раз дороже ценой, коли из-под такой грозы их Парфен добывал».

Князь Мыпжин выслушал эту историю очень внимательно и, когда объяснял Рогожину, чем тот мог понравиться, пря­мо сказал: «...вы мне сами очень понравились, и особенно ко­гда про подвески бриллиантовые рассказывали».

Не успев войти в кабинет генерала Епанчина, князь сно­ва слышит о Настасье Филипповне и видит ее портрет. Нас­тасья Филипповна, казалось бы, описана очень сдержанно, без малейшей попытки внести в описание авторские впечат­ления: «На портрете была изображена действительно не­обыкновенной красоты женщина. Она была сфотографирова­на в черном шелковом платье, чрезвычайно простого и изящ­ного фасона; волосы, по-видимому темно-русые, были убра­ны просто, по-домашнему; глаза темные, глубокие, лоб за­думчивый; выражение лица страстное и как бы высокомер­ное. Она была несколько худа лицом, может быть, и бледна...»

Видим мы эту .женщину? Нет, не видим. Но верим — «действительно необыкновенной красоты». Достоевский не раз еще упомянет о необыкновенном лице Настасьи Филип­повны, о ее фантастической, страшной красоте — и ни разу он не опишет ее так, чтобы мы увидели, — это не входит в его задачу. В «Преступлении и наказании» мы видели Соню, видели яркую красоту Дуни — сестры Раскольникова, в «Братьях Карамазовых» увидим Грушеньку, но в «Идио­те» Настасья Филипповна, в сущности, не описана: мы ви­дим платье «чрезвычайно простого и изящного фасона», при­ческу и глаза, но и о глазах мы узнаем только, что они тем­ные, глубокие. Все эпитеты, выбранные Достоевским, не по­казывают человека, а рассказывают о нем, автору по­тому и не нужны пояснения о впечатлении, произведенном на него, потому что он уже передал нам эти впечатления в самой краткой форме.

Когда Иволгин спрашивает князя, нравится ли ему та­кая женщина, князь отвечает: «Удивительное лицо!» — и нам остается только поверить ему на слово. Но князь и еще добавляет: «...и я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а?»

Во второй раз князь увидел портрет Настасьи Филиппов­ны через несколько часов, после завтрака и долгого разгово­ра у генеральши Епанчиной, когда его послали взять у Ивол- гина портрет и показать его дамам. Направляясь к ним в гостиную с портретом, князь «вдруг остановился, как будто вспомнил о чем, осмотрелся кругом, подошел к окну, ближе к свету, и стал глядеть на портрет Настасьи Филипповны... Это необыкновенное по своей красоте и еще по чему-то лицо сильнее еще поразило теперь. Как будто необъятная гор­дость и презрение, почти ненависть были в этом лице, и в то же самое время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное; эти два контраста возбуждали как будто да­же какое-то сострадание при взгляде на эти черты. Эта ос­лепляющая красота была даже невыносима, красота бледно­го лица, чуть не впалых щек и горевших глаз; странная кра­сота!»

Самое удивительное в этом портрете то, что, совершенно не видя Настасьи Филипповны, мы в то же время будто и видим ее в этих настойчиво повторяющихся определениях: необыкновенное лицо, ослепляющая красота... странная кра­сота... На прямой вопрос, за что ценит князь именно такую красоту, он отвечает: «В этом лице... страдания много...» — то есть опять-таки мы не узнаем, в сущности, ничего о Нас­тасье Филипповне, зато много узнаем о самом князе Мышки- не: огромное впечатление, произведенное на него лицом этой женщины, основывалось прежде всего на сострадании, на жалости к ней. Эти же чувства овладевают князем, когда он видит живую Настасью Филипповну. Случай распорядился, чтобы князь открыл ей дверь, и она приняла его за лакея. Ей пришлось долго ждать, пока наконец дверь открылась, по­этому князь увидел только, что «глаза ее сверкнули взрывом досады», и она «гневливо» обратилась к нему. Тем не менее, проводив ее в гостиную Иволгиных, князь все с тем же со­страданием смотрел на нее в продолжение всей издеватель­ской сцены, которую Настасья Филипповна приехала устро­ить в доме своего почти официально объявленного жениха Гаврилы Ардалионовича Иволгина.