Наталья Долинина - Печорин и наше время

«Зло порождает зло...» — пишет Печорин,— «первое стра­дание даст попятно о удовольствии мучить другого...». Все это не так, п только жаль его, что он так понимает. Вовсе не обязательно зло рождает зло; оно прекрасно может породить добро, потому что первое страдание даст не только понятие об удовольствии мучить другого, но и понятие об удовольствии избавить другого от мук. Почему Печорин этого не понимает?

Один, соприкоснувшись со злом, несет его дальше, другой вступает с ним в борьбу, и этот второй всегда счастливее пер­вого. Зо^лн Печорин? Да, вероятно, зол и жесток. По прежде всего несчастлив,одинок, измучен. Чем или кем? Самим собой; очень серьезный противник каждого-человека. — он сам. И 11е- чорни, так умеющий властвовать над другими, понимать их сла­бые струны, с собой совладать умоет не всегда п не всегда себя понимает: позже он скажет, что в нем живут два человека — это не только в нем; в каждом из нас борются разные начала, и всегда трудно сводить воедино, примирять, перестраивать, под­чинять одно другому!

Не случайно именно 3 июня Печорин размышляет о своем характере: его несомненно тревожит совесть. В этот же день про­изойдет его знаменитый"ра:И'ДВор c. Л1 ери — и он будет искре­нен или почти искренен с ней. По сначала появится Груш­ннцкий, произведенный в офицеры. Он уже забыл о своей позе разжалованного и несчастного, ни за что не хочет показа­ться княжне, «пока не готов будет мундир»; он уже строит пла­ны, делает надежды: «О эполеты, эполеты! ваши звездочки, путеводительные звездочки...» Теперь, став офицером, он может посвататься к княжне Литовской. Как и всякий влюбленный, он обманывает себя: говорит, что «совершенно счастлив», и за­трудняется ответить на вопрос Печорина, любит ли его Мери. Когда Печорин издевательски предупреждает его: «Берегись, Грушннцкий, она тебя надувает...» — Грушннцкий отвечает, «подняв глаза к небу и самодовольно улыбнувшись»: «...мне жаль тебя, Печорин!..» Л между тем он уже несколько дней на­зад чувствовал, что Мери изменила к нему отношение; чув­ствовал, но не хотел верить,— это так естественно!

Короткий разговор с Грушницким очень важен: он под­готавливает ссору, которая произойдет через день на бале; он определяет зреющий конфликт: Грушннцкий обманывает се­бя и не хочет видеть охлаждение Мери — тем сильнее будет удар по его самолюбию, когда он, наконец, поймет; тем силь­нее и непримиримей будет его ненависть к Печорину.

А Печорин отправляется на прогулку вместе со всем общест­вом и здесь произносит свою исповедь перед княжной Мери, которая, может быть, не вполне искренне, из кокетства, но все- таки бросила ему жестокое обвинение: он хуже убийцы. sВ отпет на это Печорин «задумался на минуту и потом ска­зал, приняв глубоко тронутый вид:

— Да! Такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали — и они родились...»

Опять он «принимает вид», но то, что он говорит, уже не иг­ра: ведь совеем недавно мы видели похожие признания в его дневнике; он искренен с Мери, хотя играет, кокетничает своей искренностью. Но тем не менее Грушницкому он бы не стал рассказывать того, что рассказывает сейчас княжне Мери. Мо­жет быть, и Верперу бы не стал.

Мы уже говорили, что исповедь Почорина почти дословно совпадает с исповедью Александра Гадина из драмы «Два брата». Если сравнить текст пьесы и текст романа, можно хоть немножко представить себе, как работал Лермонтов.

«Да!., такова была моя участь со дня рождения... всс читали па моем лице какие-то признаки дурных свойств, которых не было... но их предполагали — и они родились. Я был скромен, меня бранили за лукав­ство — я стал скрытен. Я глу­боко чувствовал добро и зло — никто меня не ла­скал — все оскорбляли — я стал злопамятен. Я был угрюм — брат весел и от- крытен — я чувствовал себя выше его — меня ставили ниже — я сделался завист­лив. Я был готов любить весь мир — меня никто не любил — и я выучился нена­видеть. Моя бесцветная мо­лодость протекла в борьбе с судьбой и светом. Лучшие мои чувства, боясь насмеш­ки, я хоронил в глубину сердца... они там и умерли; я стал честолюбив, служил долго... меня обходили; я пустился в большой свет, сделался искусен в науке жизни — а видел, как другие без искусства счастливы: в груди моей возникло отчая­нье,— не то, которое лечат дулом пистолета, но то от­чаянье, которому нет лекар­ства ни в здешней, ни в будущей жизни; наконец я сделал последнее усилие,— я решился узнать хоть раз, что значит быть любимым...»

«Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали па моем лице при­знаки дурных свойств, ко­торых не было: но их пред­полагали — и они родились. Я был скромен — меня обви­няли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувство­вал добро и зло; никто меня но ласкал, всс оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм,— другие дети весе­лы и болтливы; я чувство­вал себя выше их,— меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов лю­бить весь мир,— меня никто не понял: н я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекла в борь­бе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмеш­ки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду — мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружи­ны общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счаст­ливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тог­да в груди моей родилось от­чаяние — но то отчаяние, ко­торое лечат дулом пистоле­та, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любез­ностью и добродушной улыб­кой».

(Курсив мой, — Н. Д.)

Первое, что бросается в глаза, когда начинаешь сравнивать две исповедп, то, что Печорин гораздо более сдержан и более точен, чем Александр Радин. В драме «Два брата» — «такова была моя участь со дня рождения», в «Герое нашего времени» — «с самого детства»; это сказано менее красиво, но более точно: никто не помнит себя «со дня рождения», все помнят с детства. «Меня бранили за лукавство» и «меня обвиняли в лукавстве» — второе слово опять точнее, потому что за лукавство не бранят, в нем именно обвиняют. Если у Александра Радина был брат, сравнение с которым оказывалось для него невыгодным: «Я был угрюм — брат весел и открытен», то Печорин сравнивает себя ие с одним ребенком, а со всеми другими детьми, которые были «веселы и болтливы»,— это слово, конечно, гораздо вернее передает детскую психологию, чем неудачное слово «открытен». «Я был готов любить весь мир — меня никто не любил»,— говорит Радии: «меня никто не понял»,— признается Печо­рин, и его признание трагичней, потому что общее непонима­ние страшней общей нелюбви.