Наталья Долинина - Печорин и наше время

«—Я боюсь, что мне с княжной придется начинать мазур­ку,— я не знаю почти ни одной фигуры...

Л ты звал ее на мазурку?

Пет еще...

Смотри, чтоб тебя не предупредили...» — не менее лице­мерно гопорит Печорин, еще вчера пригласивший Мери на мазурку. Тут с Грушиицкого сразу слетает всякое лицемерие, и он бежит «дожидаться ее у подъезда», забыв, что боялся на­чинать мазурку и не знал фигур...

Печорин не торопится вслед за ним. «Через полчаса и я от­правился... Я шел медленно; мне было грустно. Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле — разрушать чужие надежды? С тех пор как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня ни­кто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние».

Может быть, самое тягостное в положении Печорина то, что он сам отлично понимает, какую, в сущности, «жалкую роль» выполняет; «разрушать чужне надежды» — разве это до­стойно человека с его тщеславием, его гордостью? И, понимая все это, он бессилен что-либо изменить, он продолжает выпол­нять ту же роль «палача или предателя»: другой роли нет для него в том мире, где он живет.

Но, как ни грустно ему было по дороге на бал, он снова бро­сился в гущу событий, едва «войдя в залу»: «спрятался в толпе, мужчин», увидел Грушиицкого и княжну, «тихонько подошел сзади, чтоб подслушать их разговор».

Разговор этот более понятен Печорину, чем Грушпнцкому, который еще надеется вернуть внимание Мери, еще пытается воздействовать на ее сердце прежними испытанными мето­дами: «Кто видел вас однажды, тот навеки унесет с собою ваш божественный образ. ...Я думал, безумный, что, по крайней мере, эти эполеты дадут мне право надеяться...» — но красивые слова уже не действуют на Мери: она знает, что Печорин по­смеялся бы над ними, а теперь она на все реагирует, как Пе­чорин, только о н ее интересует: рассеянно слушая Грушницко- го, она «смотрела по сторонам... на лице ее изображалось не­терпение, глаза ее искали кругом кого-то»; «она немножко покраснела», когда подошел Печорин...Власть Печорина над нею уже так сильна, что она боится его недовольства, его на­смешки, его упрека, и он, конечно, упрекает ее: «...признай­тесь... что хотя он всегда был очень смешон, но еще недав­но он вам казался интересен...в серой шинели?..» (курсив мой,- Н. Д.).

Недостает последней капли, чтобы переполнилась чаша тер­пения или, точнее сказать, непонимания Грушницкого. Вот-вот, сейчас он поймет, что Мери предпочла ему Печорина. Как он поведет себя, поняв это?

«Грушницкий целый вечер преследовал княжну... он пожи­рал ее глазами, вздыхал и надоедал ей мольбами и упреками. После третьей кадрили она его уж ненавидела».

Нужен горький опыт, чтобы знать: когда тебя разлюбили, упреки и .мольбы но помогут: упрекать и молить можно того, кто любит; разлюбившего это только раздражает, только углуб­ляет пропасть, уже возникшую. Но Грушницкий, как ни ста­рается выглядеть стариком, еще «мальчик», опыта у него нет; он, как и Мерп, влюблен впервые, откуда ему знать то, что знает и на чем играет Печорин?

«Я этого не ожидал от тебя... Ты с нею танцуешь мазур­ку?» — спросил он Печорина «торжественным голосом».

И вот здесь — начиная с этой минуты — Грушницкий из наивного мальчика превращается в низкого, злобного и мелкого человека. Все то, что до сих пор было в нем смешно, наивно или безвкусно, теперь оборачивается низостью. «Я должен был этого ожидать от девчонки... от кокетки... Уж я отомщу!» — говорит он Печорину и на его вопрос: «Нем она виновата, что ты ей больше не нравишься?..» — отвечает: «Зачем же подавать надежды?» Хотя Мери никаких надежд ему не подавала, он хотел их видеть и потому увидел.

Мери — «ангел», «моя княжна», чей «божественный образ» он собирался «навеки умести с собою», оказывается «девчон­кой», «кокеткой», которой следует отомстить. За что?

Личные отношения людей — и особенно любовь — потому так сложны, что они поднимают со дна души человеческой и самые лучшие, и самые дурные чувства; бывает невозможно предсказать, как поведет себя самый, казалось бы, благородный человек, если его оскорбят или ему покажется, что оскорбили... Когда мы размышляем о чужих сложностях, нам вполне ясно, как следует поступить в любом случае; но как только мы сами оказываемся в положении обманутых, покинутых, оскорблен­ных, самые темные силы поднимаются со дна души, и сколько надо власти над собой, чтобы не позволить этим темным силам победить себя!

Со стороны все ясно: Грушницкий думал, что нравился, и понял, что перестал нравиться княжие Мери; ему стало ясно, что она полюбила другого,— теперь ему следует как можно быстрее отойти, сделать вид, что Мери его совершенно не интересует, уехать, взять себя в руки, забыть о ней и думать... Это — со стороны. Но у каждого человека есть самолюбие, и оно шепчет: «Предпочесть м и е кого бы то ни было друго­го может только плохой человек, «девчонка», «кокетка». Ведь не могу же Я быть хуже другого, или быть в чем-то виноват, или менее достоин любви! Значит, виновата она, ей следует отомстить...»

Подняться над своим самолюбием, остаться верным и тогда, когда тебя покинули, самое трудное; только большая само­отверженная любовь может преодолеть унижение, ревность, желание отомстить.

Я вас любил так искренно, так нежно. Как дай вам бог любимой быть другим,—

в этих пушкинских строках необычная мораль, она не каж­дому дана.

Нельзя требовать от Грушницкого, чтобы он поднялся до этой высокой морали. Выло бы естественно, если бы он, как Ленский, решил для себя: «...пистолетов пара, две пули — больше ничего — вдруг разрешат судьбу его». Ведь Ленский говорил об Ольге почти те же слова, что Грушницкий о Мери: «кокетка, ветреный ребенок...».

Но Грушницкий мелок. У него возникает не мысль о дуэли, а мысль об интриге. «Мазурка началась. Грушницкий выбирал

одну только княжну, другие кавалеры поминутно ее выбирали: это... был заговор...» — заговор тем более мелкий и неумный, что княжне Мери только досадны препятствия, что ей еще больше захотелось говорить с Печориным, раз ей все мешали.

Печорин это понял отлично и продолжал свою игру. Сажая княжну в карету, он поцеловал ее руку и «возвратился в залу очень доволен собой».

Грушннцкий между тем, раз вступив па путь неблаго­родный, уже не в силах с него сойти. Он шепчется и переми­гивается с драгунским капитаном. «У него такой гордый и храбрый вид...»

Печорин все это замечает и пишет в дневнике: «Очень рад; я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забав­ляют, волнуют мне кровь. Ныть всегда настороже, ловить каж­дый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, раз­рушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толч­ком опрокинуть все огромное и многотрудное здание из хитро­стей и замыслов,— вот что я называю жизнью».