Наталья Долинина - Печорин и наше время

В исповедп Печорина длинные предложения Радина сокра­щены, убраны тире и многоточия, самый стиль ее стал сжатым, лаконичным. Александр Радии — еще романтический герой, от­сюда в его исповеди более громкие слова, чем у Печорина: «молодость... протекла в борьбе с судьбой и светом» — это очень пышно звучит, но насколько убедительней говорит Печо­рин: «в борьбе с собой и светом», — может быть, эта борьба посложней романтической битвы с судьбой.

Исповедь Печорина много длиннее исповеди Радина, в пей есть еще целый абзац: «Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испа­рилась, умерла, я ее отрезал и бросил, — тогда как другая ше­велилась и жила к услугам каждого, п этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее поло­вины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней. п я вам прочел ее эпитафию. Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет, особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас разделять мое мне­ние: если моя выходка вам кажется смешна — пожалуйста, смейтесь: предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало».

Та «половина души» Печорина, которая оказалась ненуж­ной в мире, где он жил, была лучшей: вся его исповедь построена на противопоставлении этих двух половин души: в одной, вы­сохшей, умершей, были скромность, острое ощущение добра и зла, готовность «любить весь мир», желание говорить правду — все ото оказалось лишним; понадобилась вторая половина души, в которой жили скрытность, злопамятство, зависть, ненависть, обман, отчаянье. В той половине, которая «испарилась», оста­лись лучшие душевные движения и способность действовать — всему этому не нашлось применения. Называя себя «нравствен­ным калекой», Печорин, в сущности, прав: как же еще назвать человека, который лишен возможности жить в полную силу и вы­нужден довольствоваться деятельностью только одной — и не лучшей — половины своей души?

Конечно, княжна Мери, молоденькая, неопытная девушка, не могла попять всей глубины трагедии Печорина. Но чувством, а скорее даже женским чутьем она поняла многое. «Сострада­ние, чувство, которому покоряются так легко все женщины, впустило свои когти в со неопытное сердце. Во все время прогулки она была рассеяна, пи с кем ни кокетничала... а это великий признак!»

Поведение Мори во время прогулки естествен по: ео но могла по потрясти исповедь Печорина. Но он, который только что был на самом деле искренен, — он нимало не отступает при этом от своей игры. Начал он свою исповедь, «п р и н я в глубоко тро­нутый вид». Теперь, «на возвратном пути», он спросил ее: «Любили ли вы?»

Зачем ему се ответ? Ведь он и сам знает, что сердце се не­опытно, знает все наперед: «...кисейный рукав слабая защита, и электрическая искра пробежала нз моей руки в се руку: все почти страсти начинаются так...».

Бедная Мори: для нес все впервые, все на самом деле, все серьезно. «Но правда ли, я была очень любезна сегодня?» — спросила она, возвратись с гулянья. Л Печорин так коммен­тирует этот вопрос: «Она недовольна собой; она себя обвиняет в холодности... О, это первое, главное торжество! Завтра она за­хочет вознаградить меня. Я все это уж знаю наизусть — вот что скучно!»

Если бы у Печорина была другая — общественная сфера деятельности, он не был бы так удручающе опытен в личной. Если бы он был занят серьезным мужским делом, ему достало бы одной любви Веры — теперь, когда «беспокойная потреб­ность любви» уже не бросает его «от одной женщины к дру­гой»; но у него нот иной сферы приложения своих душевных сил, кроме личных человеческих отношений, от этого и происхо­дит его трагедия и трагедии всех, с кем он сталкивается.

Короткая запись от 4 июня играет очень важную — пово­ротную — роль в сюжете повести. Все, что происходило до 4 июня, было только развитием игры; начиная с 4 нюня все ста­новится серьезным. Все три сюжетные линии: Печорин — Мери, Печорип — Грушницкий, Печорин — Вера — обостряются, ста­новятся напряженными, конфликт уже неизбежен, п неизбежна трагедия.

июня Печорин успел повидать всех троих. Вора «замучила» его «своего ревностью» — это он записывает. По она и сама замучилась — этого Печорин, разумеется, не замечает. Однако как только Вера сказала, что переезжает в Кисловодск, и попро­сила его переехать туда же через неделю, он в «тот же день по­слал занять эту квартеру».

Грушницкий явился к Печорину поделиться своими на­деждами: завтра бал, завтра будет готов мундир, завтра он будет танцевать с Мерицелый вечер... Разумеется, Печорин немед­ленно пригласил княжну Мери завтра танцевать с ним мазурку. И наконец, вечером у Литовских Печорин «был в духе, импро­визировал разные необыкновенные истории; княжна... слу­шала» его «с таким глубоким, напряженным, даже нежным вниманием», что ему (Печорнпу) «стало совестно».

Но все-такн главным для него человеком остается Вера. За­метив грусть «на се болезненном лице», Печорип пожалел ее и рассказал всю «драматическую историю» своих с ней отноше­ний, «разумеется, прикрыв все это вымышленными именами».

Так все три линии его отношений с людьми собираются в еди­ный фокус; он у ж е добился того, что кто-то один должен быть несчастлив, должен страдать, мучиться: Мери, Грушницкий или Вера? Или — все трос? И по какому праву он распоряжается их душами?

КНЯЖНА МЕРИ

июня на бале произошло перерождение Грушницкого. Оно началось, конечно, раньше, когда «путеводительные звездоч­ки» эполет вскружили ему голову; уже тогда он внутренне сбросил мантию разочарованности н приготовился к тому, о чем раньше говорил пренебрежительно: войти в общество «гордой знати», посвататься к княжне... Теперь, перед балом, оп явился к Печорнпу «в полном сиянии армейского пехотного мундира». Печорин описывает его пышный вид подробно, с нескрываемой

иронией. Бедный Грушницкий ни в чем не знает меры: пока он носил солдатскую шинель, его романтические восклицания были слишком напыщенны, восторги по адресу Мери слишком сла­щавы, то есть попросту безвкусны. Теперь, став офицером, он опять безвкусен: в его одежде, как п в его речах, слишком много лишнего: бронзовая цепочка, двойной лорнет, «в мелкие кудри завитой хохол», «черный огромный платок, навернутый на высо­чайший нодгалстушн и к»... «Эполеты неимоверной величины были загнуты кверху в виде крылышек амура», издевательски замечает Печорин, «сапоги его скрыпелн», «воротник мундира был очень узок и беспокоен»; он «налил себе полсклянки» духов «за галстук, в носовой платок, на рукава».

Печорин не расхохотался при виде его нелепо праздничной наружности, смеси самодовольства и неуверенности на его лице, но внутренне Печорин продолжает смеяться над ним. Груш­ницкий лицемерно сокрушается.