Наталья Долинина - Печорин и наше время

В юности я презирала княжну Мери. Мне казалось: она сама во всем виновата, так ей и надо, зачем была высокомерна п наивна одновременно, слепа и уверена в себе... В юности все мы более или менее беспощадны. Меня возмущало, пожалуй, по столько то, что есть в княжне Мери, сколько то, чего нет: нет безоглядной преданности Веры, нет страстной силы любви и искренности Бэлы... Но главное, не понимает она Печорина, не его любит, а модного героя. Она влюбляется в него так же, как едва не влюбилась в Грушницкого,— в этих столь разных людях она-то видит одно и то же: маска разочарованности Грушницко­го для нее не отличается от трагедии разочарования Печорина.

Если бы Печорин не приехал на воды, она преблагополучно влюбилась бы в Грушницкого и, сломив сопротивление мамень­ки, вышла бы за него замуж, была бы с ним счастлива... Эта мысль возмущала меня.

Теперь я думаю о княжне Мери как будто н то Hie самое, но — иначе. Разве она виновата, что молода и начиталась романов, ищет героя и готова увидеть его в первом встречном. Ищет-то она Печорина. Как всякая женщина, она мечтает о том, чтобы се полюбил человек сильный и одинокий, хочет стать для него целым миром, утешить его и обогреть, принести ему радость и покой.

Может быть, она как раз и обрела бы свое счастье, не появись на водах Печорин: целую жизнь прожила бы, сохраняя иллюзию, что ее избранник Грушницкий — «существо особенное», что она своей любовью спасла его от несчастий и одиночества. В том-то и состоит вся сложность человеческих отношений, что даже в любви — в самой большой близости душевной, какая может быть,— люди не до конца понимают друг друга, нужны иллюзии, чтобы сохранить уверенность и спокойствие. С Грушницким у Мери могла бы сохраниться иллюзия своей необходимости люби­мому человеку, а ему хватило бы для счастья преданности и любви княжны Мери, тихого домашнего очага: «...под старость они делаются... мирными помещиками». Но явился Печорин. Другая девушка, может быть, и не заметила бы разницы между ним и Грушницким. У Мери достало ума и душевной тонкости, чтобы понять. Разве можно осудить ее за это?

Но, поняв, что Печорин — настоящий, а Грушницкий — подделка, она стремится одарить Печорина тем счастьем, ко­торым удовольствовался бы Грушницкий. Печорину не нужен покой, не нужны тихие радости, не нужен целый мир, заключен­ный в одной женской любви, не нужна Мери. Как ей это понять, как с этим смириться? И в чем ее вина — разве что в молодости, искренности, вере в людей, но ведь за все это нельзя осудить. Остается только сочувствовать ей, а осуждать... Печорина.

Если бы, забавляясь с Мери, он попросту не думал о ее му­ченьях, не представлял себе, сколько страданий ей приносит, отгонял от себя мысль о ее душе — это было бы полбеды. Но он прекрасно представляет себе, что происходит в сердце Мери, и не только не гонит, но лелеет мысль о ее страданиях: «...она проведет ночь без сна и будет плакать. Эта мысль мне достав­ляет необъятное наслаждение: есть минуты, когда я понимаю Вампира...».

Какое душевное право имеет человек быть так жесток? Ни­какого. Он должен был оставить Мери в покое, не вмешиваться, не танцевать с ней на бале, не добиваться приглашения в ее дом, не дразнить Грушницкого... Но он не может не вмеши­ваться! Он не умеет жалеть, не хочет щадить. На том основании, что е м у плохо, он обрекает на страдания всех вокруг,— вот в чем его трагическая вина.

ГРУШННЦКИЙ

Печорину снова помогла его удивительная способность ви­деть и слышать то, чего другом бы не заметил, подглядывать и подслушивать. Если бы, возвратясь с прогулки, он вместе со все­ми пошел к Литовским или отправился домой спать, он не узнал бы о заговоре Грушницкого и драгунского капитана. Но он по­скакал в горы и, возвращаясь, услышал в одном из домов «говор и крики, изобличавшие военную пирушку». Случай помог ему увидеть Грушницкого во всей красе. Драгунский капитан пред­ложил Грушницкому вызвать Печорина па дуэль и добавил: «Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю, что Печорин струсит,— на шести шагах их поставлю, черт возьми!»

«Я с трепетом ждал ответ Грушницкого...» — записывает Печорин в своем дневнике,— «Если б Грушннцкий не согла­сился, я бросился б ему на шею».

Но он согласился. Перерождение Грушницкого, начавшееся, когда он был произведен в офицеры, теперь логически разви­вается. На бале он был смешон п жалок, теперь — омерзи­телен.

Если бы он публично оскорбил Печорина, вызвал его на дуэль — это было бы достойно того романтического героя, каким Грушннцкий хотел казаться. Но он пускается на хитро­сти, интриги, мелкие заговоры.

Да. конечно, идея заговора принадлежала драгунскому капи­тану. Но почему Грушннцкий вообще вступил в какие бы то ни было отношения с низкой шайкой водяных офицеров? По­чему согласился на подлость?

Непомерное самомнение и непомерное самолюбие раздули полученную им обиду до громадных размеров. Его обидели! Е м у предпочли другого! К г о приятель отбил у него девушку! II все это произошло на глазах у людей! Грушннцкий недаром и в бою бросался вперед, «заж.чуря глаза»: ему всего важнее произвести впечатление на окружающих, ради этого он способен преодолеть страх — как в бою, и совесть — как в за­говоре с драгунским капитаном. Только бы его считали храб­рецом, удальцом, молодцом!

А с совестью своей он всегда договорится. Он так доволен собой, постоянно доволен собой, что любым своим поступкам всегда найдет объяснение и оправдание.

А на самом-то деле, он малодушен и труслив. Подчиняется воле драгунского капитана так же точно, как раньше подчи­нялся воле Печорина.

«Драгунский капитан бесподобен»,— писал Белинский, имея в виду мастерство, с которым Лермонтов показал всю суетную, хвастливую и интриганскую натуру этого человека. Стоит только послушать, как он разговаривает.

«— Господа! — сказал он,—это ни на что не похоже. Печорина надо проучить! Эти петербургские слётки всегда за­знаются, пока их не ударишь по носу! Он думает, что он только один и жил в свете, оттого что носит всегда чистые перчатки и вычищенные сапоги. ...Да я вас уверяю, что он первейший трус, то есть Печорин, а не Грушницкий,— о, Грушницкий мо­лодец, и притом он мой истинный друг! — сказал опять драгун­ский капитан».

Он весь в этих двух репликах: с вульгарными словечками: «слётки», «ударишь по носу», «первейший трус»; с плохо скрытой завистью к Печорину, с провинциальной высокопар­ностью: «мой истинный друг!» — давно ли Грушницкий успел стать его другом?!

А Грушницкий уже говорит не так, как герои Марлинского, и не так, как Печорин: он уже, сам того не замечая, подделы­вается под манеру драгунского капитана: