Наталья Долинина - Печорин и наше время

«— Нот еще что вздумали! Я, правда, немножко волочился за княжной, да п тотчас отстал, потому что не хочу жениться, а компрометировать девушку не в моих правилах».

Это уже не «божественный образ» и не «я ненавижу людей, чтоб их не презирать»,— он изменился во всем, даже слова у uero другие; недолго же продержалась его разочарованность; теперь он офицерик, как все, и только!

Согласившись «проучить Печорина» но проекту драгунского капитана, Грушницкий сделал первый непорядочный шаг. Его уязвленное самолюбие требует мщеиья; пока речь идет не о настоящем выстреле, а только о забаве; он согласился только сделать Печорина посмешищем. Но, сделав этот первый шаг, он непременно придет ко второму.

Печорип между тем размышляет: «За что они все меня не­навидят?.. За что? Обидел ли я кого-нибудь? Нет. Неужели я принадлежу к числу тех люден, которых один вид уже порождает недоброжелательство?»

Оказывается, Печорин тоже не всегда умеет судить себя. За что они все его не любят, вполне понятно: он их всех оби­дел. Над каждым успел посмеяться, каждого ударить по само­любию — и не заметить этого. Вовсе не «одни вид» его, а все поведение вызывает недоброжелательство.

Но человеку всегда труднее всего поверить, чтоб его кто-то с основанием ие любил, что он может быть сам в чем-то виноват...

Опять Печорин ведет себя, в сущности, как Грушницкий: мерит себя и люден разной меркой, позволяет себе то, чего дру­гим не позволил бы: «...я чувствовал, что ядовитая злость мало- помалу наполняла мою душу. «Берегитесь, господин Груш- ницкий! — говорил я, прохаживаясь взад и вперед по комнате.— Со мной этак не шутят... Я вам не игрушка!..» Это, конечно, справедливо, но разве Грушницкий ему — игрушка? Пока он «этак шутил» с Грушницкнм, это была милая забава, а теперь ои возмущен, озлоблен, «ие спал всю ночь», к утру «был желт, как померанец».

Даже мысли о том, что он сам во многом виноват, не воз­никает у Почорнна. Но, увидев, к чему привела игра с Груш­ницкнм, он ставит последнюю точк'у и в игре с Мори. Бедняжка, она все еще верит, что он не спал ночь из-за нее! «И я также... я вас обвиняла... может быть, напрасно? Но объяснитесь, я могу вам простить все...» — сбивчиво говорит она.

«Я вам скажу всю истину,— отвечал я княжне,— не буду оправдываться, ни объяснять своих поступков; я вас не люблю».

Что заставило его произнести эти жестокие слова? Преду­преждение Всрнера о том, что па пего уже смотрят как на жениха? Или «необъятное наслаждение» при мысли о том, что Мери будет страдать, плакать? Или, может быть, своеоб­разная честность, проснувшаяся после горьких размышлений о том, что все его ненавидят?

На следующий день после объяснения с Мери, 14 нюня, Печорин записывает в своем дневнике: «Я иногда себя пре­зираю... не оттого ли я презираю и других?.. Я стал не способен к благородным порывам; я боюсь показаться смешным самому себе».

Он отлично понимает, что довел свою игру до той стадии, когда его поведение начинает становиться непорядочным.

«Другой бы на моем месте предложил княжие son coeur el sa fortune ; но над мною слово жениться имеет какую- то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, — прости любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его пе разогреет снова. Я готов на все жертвы, кроме этой...»

На мой взгляд, Печорин не так часто напоминает Оне­гина, как принято думать; но эти его рассуждения, конечно, напоминают проповедь Онегина из IV главы:

Я сколько пи любил бы пас,

Приникнуи, разлюблю тотчас...

...Мечтам н годам нет возврата.

Но обновлю души Moeii...

И то, что Онегин говорил в восьмой главе:

Свою постылую свободу

Я променять нс захотел...

Замена счастью...

Печорин тоже так думает; в его рассуждониях о женить­бе смешиваются самые противоречивые чувства, от онегин­ского «свободы моей не продам» до детского страха: «Ведь есть люди, которые безотчетно боятся пауков, тараканов, мы­шей... Признаться ли?.. Когда я был еще ребенком, одна ста­руха... предсказала мне смерть от злой жены...» И ко всему этому прибавляется сознание трагической безысходности сво­его положения: заговорив о свободе, он тут же признается: «Отчего я так дорожу ею? что мне в ней?., куда я себя го­товлю? чего я жду от будущего?.. Право, ровно ничего».

Разница междуОнегиным и Печоринымпрежде всего в том, что Онегину есть куда идти, чему отдать свою свободу; он живет, скучая и тоскуя, среди люден пустых и холодных, но рядом с ним есть другие люди — Пестель, Волконский, Пущин,— он можетнайти их, примкнуть к ним; Печорину некого искать, он в пустыне, ему некуда приложить силы...

И все-таки в его рассуждениях о женитьбе много общего с проповедью Онегина: оба пе верят, что могут полюбить, оба боятся отдать свою свободу... Но Онегин не добивался любви Татьяны, не играл с ней; получив ее письмо, он честно сказал ей всю правду... Печорин вел себя иначе: не любя Мери, он добивался ее любви, а когда добился, ничего не нашел в своем сердце, кроме опустошенности и презрения к себе.

Единственный человек, который все ему прощает и любит его безоглядно,— Вера. Она все видит, все знает о его отноше­ниях с княжной Мери, но оттолкнуть Печорина, забыть о нем ей не дано; и теперь, в трудное для него время, когда он педо- волен собой, совесть его терзает, одиночество мучает, Вера ждет его к себе.

Почему и она, и Бэла, и княжна Мери так слепо его любят? Разве можно это объяснить: в любви, как в поэзии, всегда остается что-то непонятное.

Печорин успел за месяц так опутать и свою жизнь — не только чужие — сетью интриг и сложностей, что даже его свиданье с Верой оказывается опасным предприятием: вокруг дома, где живет Вера, кто-то ходит в темноте: ведь в том же доме остановились Литовские; озлобленный Грушннцкий за­дался целью выследить Печорипа, и это ему удастся.

Возвращаясь ночыо от Веры, Печорин должен был спу­ститься с верхнего балкона на нижний, принадлежавший Литовским. «У княжны еще горел огонь,— записывает он в дневнике.— Что-то меня толкнуло к этому окну... Мери сиде­ла на своей постели... неподвижно, опустив голову на грудь; пе­ред нею на столике была раскрыта книга, но глаза се, непод­вижные и полные неизъяснимой грусти, казалось, в сотый раз пробегали одну и ту же страницу, тогда как мысли се были далеко...»

Печорин, который так отлично умеет понимать свои и чу­жие душевпые движения, чувства и мысли, ничего не записы­вает о том, что подумал он, подглядев одинокое горе княжны Мери,— может быть, он даже самому себе стыдится при­знаться, как страшно он виноват...

Впрочем, долго предаваться раскаянию ему помешал Грушннцкий. «В эту минуту кто-то шевельнулся за кустом. Я спрыгнул с балкона на дерн. Невидимая рука схватила меня за плечо.