Наталья Долинина - Печорин и наше время

«Что ж? умереть так умереть! потеря для мира неболь­шая; да и мне самому порядочно уж скучно.

...Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?..»

Печорнн не в первый раз задаст себе эти вопросы: зачем я живу, «какую цель имела... судьба?» — но никогда еще он не спрашивал себя об этом так трагически серьезно, с такой торжественностью: «...верно, было мне назначение высокое... я чувствую в душе моей силы необъятные... (курсив мой,— II. Д.).

Эти прилагательные после существительных придают его словам возвышенно-романтическую окраску; он бы смеялся над подобными словами, если бы их произносил кто-нибудь другой...

Однажды он уже писал о себе, что «невольно... разыгры­вал жалкую роль палача или предателя», теперь повторя­ет, в сущности, то же: «... сколько раз уже я играл роль то­пора в руках судьбы! Как орудье казни, я упадал на голо­ву обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожале­ния...» .

Печорин не раз ссылался на судьбу, которая заботится о том, чтоб ему не было скучно, и посылает ему для развле­чения Грушиицкого, сводит его на Кавказе с Верой, поль­зуется им как палачом или топором,— но не такой он чело­век, чтобы покоряться судьбе; он с а м направляет свою жизнь, сам распоряжается,и собой, п другими людьми.

Мы еще будем говорить о взаимоотношениях Печорина с судьбой, читая последнюю часть романа, повесть «Фата­лист». По уже и сейчас мы достаточно знаем о Печорине, чтобы утверждать: не судьба виновата в его трагедии, а зло­счастная эпоха безвременья, лишившая его простых чело­веческих радостей.

«Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем н'е жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия; я только удовлетворял странную'потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страданья — и никогда не мог на­сытиться» (курсив мой.— Н. Д.).

Эти строки почти прямо повторяют «Думу»:

II пенавндим мы, п любим мы случайно. Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, 11 царствует и душе какой-то холод тайным, Когда огонь кипит в крови.

(Курсив мой,— 11. Д.)

Опять мы убеждаемся: Печорин очень хорошо понимает пе только признаки своей болезни, но и ее сущность; он знает, чего лишен,— это редкое знание. Но он не умеет ничего изме­нить, потому что не способен на жертвы.

Странная мысль: неужели можно дать кому-то счастье, только жертвуя чем-нибудь во имя этого человека? У Печо­рина получается так. Но есть ведь и другая точка зрения: герои Чернышевского говорили, что «жертва не требуется», что «жертва — сапоги всмятку». Это значит: можно быть по- настоящему счастливым тогда, когда и не замечаешь, что идешь на какие-то жертвы, потому что любишь, и эти жерт­вы естественны для тебя, они тебе самому необходимы, не кому-то другому.

Печорину такое понимание не дано; он «любил для себя, для собственного удовольствия... и никогда не мог насытиться». Поэтому в ночь перед дуэлью он одинок, «и пе останется па земле ни одного существа, которое бы поняло» его, если он будет убит. Страшный вывод делает он: «После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового... Смешно и досадно!»

Дневпик Печорина обрывается в ночь перед дуэлью. Последняя запись сделана через полтора месяца, в крепости N. «Максим Максимыч ушел на охоту... серые тучи закрыли горы до подошвы; солнце сквозь туман кажется желтым пят­ном. Холодно; ветер свищет и колеблет ставни... Скучно!»

Как не похож этот тоскливый пейзаж на тот, которым откры­вался дневник Печорина: «ветки цветущих черешен», яркие пестрые краски; «воздух свеж и чист, как поцелуй ребенка»; там горы синели, вершины их были похожи на серебря­ную цепь — здесь они закрыты серыми тучами; там ветер усыпал стол белыми лепестками — здесь он «свищет и колеб лет ставни»; там было «весело жить» здесь «с к у ч и о»!

Еще не зная о подробностях дуэли, мы уже узнали глав­ное: Печорин жив. Он в крепости. За что он мог попасть сюда, если не за трагический исход дуэли? Мы уже догадываемся: Грушницкий убит. Но Печорин ие сообщает этого сразу, он мысленно возвращается к ночи перед дуэлью: «Я думал уме­реть; это было невозможно: я еще не осушил чаши страданий и теперь чувствую, что мне еще долго жить».

В ночь перед дуэлью он «не спал ни минуты», писать не мог, «потом сел и открыл роман Вальтера Скотта... то были «Шотландские пуритане»; он «читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом...».

Но едва рассвело и нервы его успокоились, он опять под­чиняется худшему в своем характере: «Я посмотрелся в зер­кало; тусклая бледность покрывала лицо мое, хранившее следы мучительной бессонницы; но глаза, хотя окруженные коричне­вою тенью, блистали гордо и неумолимо. Я остался доволен собою» (курсив мой.— Н. Д.).

Так мог бы рассуждать Грушницкий, это ему важно про­изводить впечатление. Но мы уже знаем: и для Печорина но безразлична показная, внешняя сторона жизни,— это огор­чительно, но Печорин неисправим: бороться с худшим в себе он не только не может, но и не хочет.

Все, что томило и тайно беспокоило его ночыо, забыто. Он готовится к дуэли трезво и спокойно: «велев седлать лошадей... оделся и сбОжал к купальне... вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал».

Вернер взволнован предстоящим поединком. Печорин го­ворит с ним спокойно-насмешливо; даже своему секунданту, своему другу он не открывает «тайного беспокойства»; как всегда, он холоден и умен, склонен к неожиданным выводам и сравнениям: «...старайтесь смотреть на меня, как на пациен­та, одержимого болезнью, вам еще неизвестной... Ожидание насильственной смерти не есть ли уже настоящая болезнь?»

Наедине же с собой он снова такой, как в первый день пребывания в Пятигорске: естественный, любящий жизнь че­ловек. Вот как он видит природу по дороге к месту дуэли:

«Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин, и слияние первой теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все чув­ства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня...» (курсив мой.— //. Д.).

Этот пейзаж, как всегда у Лермонтова, живописен — в нем яркие краски: голубое утро, зеленые вершины, «луч... золо­тил... верхи утесов», серебряный дождь... Но главное в этом пейзаже — восприятие его человеком: «сладкое томленье», «радостный луч молодого дня» — так впдит природу человек, едущий стреляться; потому-то Псчорнп вызывает у нас такое щемящее сочувствие, что изредка — очень редко,— но все-таки позволяет он приоткрыться светлой, ясной и молодой части своей души.