Наталья Долинина - Печорин и наше время

Я говорю сейчас не о том, что будет, не о том, что Грушннцкий погибнет, принужден будет жизнью заплатить за свою слабость; речь о том, что есть, что Грушннцкий знает, он ведь не может не понимать, что идет по бесчест­ному пути, и эта мука сознания невыносима, а преодолеть ее, изменить что-либо слабый человек бессилен.

Мы забыли о Вернере. А он ведь здесь. Он знает все то, что знает Печорин, но понять его замысел Вернер не может. Прежде всего, он не обладает мужеством Печорина, не может постичь решимости Печорина стать под дуло пистолета. Кроме того, он не понимает главного: зачем? Для какой цели Печорин риску­ет своей жизнью?

«Пора! — шепнул... доктор.. — Посмотрите, он уже за­ряжает... если вы ничего не скажете, то я сам...»

Реакция Вернера естественна: он стремится предотвратить трагедию. Ведь опасности прежде всего подвергается Печорин, ведь первым будет стрелять Грушннцкий!

«Ни за что на свете, доктор!.. Какое вам дело? Может быть, я хочу быть убит...»

Неприязненное чувство к Вернеру в первый раз возникает у меня здесь. В ответ па такое заявление Печорина он говорит:

«О! это другое!., только на меня на том свете не жалуй­тесь».

Всякий человек, и врач в особенности, на мой взгляд, не имеет нрава допускать ни убийства, ни самоубийства. Дуэль — другое дело; там были своп законы, на наш совре­менный взгляд, чудовищные, варварские: но Вернер. конечно, не мог и не должен был бы мешать честной дуэли. В том же случае, который мы видим, он поступает недостойно: укло­няется от необходимого вмешательства. Из каких побуждений? Мы будем еще говорить о линии поведения Вериера. Сейчас она недостаточно ясна. Пока мы понимаем одно: Печорин и здесь оказался сильнее. Вернер подчинился его воле так же, как подчиняются все остальные.

И вот Печорин «стал на углу площадки, крепко упершись левой ногой в камень и наклонясь немного наперед, чтобы в случае легкой раны по опрокинуться назад». Грушницкий начал поднимать пистолет...

«Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно, повернулся к своему секунданту.

Пе могу,— сказал он глухим голосом.

Трус! — отвечал капитан.

Выстрел раздался».

Опять — драгунский капитан! В третий раз Грушницкий готов был поддаться голосу совести — пли, может быть, воле Печорина, которую он чувствует, которой привык подчи­няться,— готов был отказаться от бесчестного замысла. И в тре­тий раз драгунский капитан оказался сильнее. Каковы бы ни были побуждения Печорина, здесь, на площадке, он пред­ставляет честность, а драгунский капитан — подлость. Зло оказалось сильнее. Выстрел раздался.

Слабый человек целил Печорину в лоб. Но слабость его такова, что, решившись па черное дело, он не имеет сил до­вести его до конца. Подняв пистолет во второй раз, он выстре­лил, уже пе целясь,— пуля оцарапала Печорину колено, он успел отступить от края площадки.

Хотелось бы понять: что чувствовал драгунский капитан в то мгновенье, когда раздался выстрел? Разочарование от того, что Печорин не убит? Облегченье?

Как бы ни было, он продолжает разыгрывать свою ко­медию н ведет себя так омерзительно, что поневоле начи­наешь понимать Печорина: едва удерживаясь от смеха, про­щается с Грушницкнм: «Обними меня... мы уж не увидим­ся!.. Не бойся... все вздор на свете!..» Когда Печорип в последний раз пытается воззвать к совести Грушницкого, драгунский капитан снова вмешивается: «Господин Печо­рип!.. вы здесь не для того, чтоб исповедовать, позвольте вам заметить...»

Но мне кажется, что в эту минуту слова драгунского ка­питана уже не имеют значения. Совесть больше не мучает Грушницкого; он, может быть, остро жалеет, что не убил Пе­чорина; Грушницкий раздавлен, уничтожен насмешливым пре­зрением, ему одного только хочется: чтобы все скорее кончилось, раздался выстрел Печорина — осечка, и остаться наедине с сознанием, что заговор провалился, Печорин победил, а он, Грушницкий, опозорен.

И в эту секунду Печорин добивает его: «Доктор, эти госпо­да, вероятно второпях, забыли положить пулю в мой пистолет: прошу вас зарядить его снова,— и хорошенько».

Только теперь Грушннцкому становится ясно: Печорин все знал! Знал, когда предлагал отказаться от клеветы. Знал, стоя перед дулом пистолета. И только что, когда советовал Грушницкому «помолиться богу», спрашивал, не говорит ли чего-нибудь его совесть, тоже знал!

Драгунский капитан пытается продолжать свою линию: кричит, протестует, настаивает. Грушницкому уже все равно. «Смущенный и мрачный», он не смотрит на знаки ка­питана.

В первую минуту он, вероятно, даже не может осознать, что несет ему заявление Печорина; он испытывает только чувство безысходного позора. Позже он поймет: слова Печори­на означают не только позор, но и смерть.

В поведении драгунского капитана нет ничего неожидан­ного: он был так смел и даже нагл, пока но было опасности! Но едва Печорин предложил ему «стреляться на тех же усло­виях», как «он замялся», а увидев в руках Печорина заряженный пистолет, «плюнул и топнул ногой».

Капитан-то сразу понимает, что значит для Грушиицкого заряженный пистолет в руках Печорина, и говорит об этом с грубой откровенностью: «...околевай себе как муха...». Он оставляет того, кто еще недавно назывался его «истинным другом», в минуту смертельной опасности и осмеливается только «пробормотать» слова протеста.

Что ему оставалось делать? Разумеется, стреляться с Пе­чориным на тех же условиях. Он затеял все дело; теперь, когда заговор раскрылся, именно капитан обязан нести за него ответственность.

Но он уходит от ответственности.

Печорин л последний раз пытается предотвратить тра­гедию.

«Грушницкий! — сказал я,— еще есть время; откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие удовлетворено; вспомни — мы были когда-то друзьями...»

Но Грушницкий именно этого не может вынести: спокой­ный, доброжелательный тон Печорина унижает его еще боль­ше — снова Печорин победил, взял верх; он благороден, а Грушннцкий...

«Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.

Стреляйте! — отвечал он,— я себя презираю, а вас нена­вижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночыо из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места...

Я выстрелил».

«Милый мой, я ненавижу людей, чтоб их не презирать, потому что иначе жизнь была бы слишком отвратительным фарсом»,— с этой красивой фразы Грушницкого, сказанной по-французски около месяца назад, начали развиваться со­бытия (курсив мой.— Ы. Д). «Я себя презираю, а вас нена­вижу»,— последние слова Грушницкого. «Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Только прах легким столбом еще вился па краю обрыва».

Пышная французская фраза Грушницкого была ложью: никого он не презирал и не ненавидел, просто рядился в мод­ную разочарованность. Последние его слова — правда. Меньше чем за полтора месяца он превратился из романтического юноши в несчастного, озлобленного человека.