Наталья Долинина - Печорин и наше время

« — Мы давно уж вас ожидаем,— сказал драгунский ка­питан с иронической улыбкой.

Я вынул часы и показал ему.

Он извинился, говоря, что его часы уходят» (курсив мой.- Н. Д.).

Ожидая Печорина, капитан, видимо, уже говорил своим друзьям, что Печорин струсил, не приедет,— такой исход дела вполне бы его удовлетворил. Но Печорин приехал. Теперь — по законам поведения на дуэлях — секундантам полагалось начать с попытки примирения. Драгунский капитан нарушил этот закон, Вернер — выполнил.

« — Мне кажется,— сказал он,— что, показав оба готов­ность драться и заплатить этим долг условиям чести, вы бы могли, господа, объясниться и кончить это дело полюбовно.

— Я готов», — сказал Печорин.

«Капитан мигнул Грушницкому»... Роль капитана в ду­эли гораздо опаснее, чем может показаться. Он не только придумал и осуществил заговор. Он олицетворяет то самое общественное мнение, которое подвергнет Грушницкого на­смешкам и презрению, если он откажется от дуэли.

В течение всей сцены, предшествующей дуэли, драгунский капитан продолжает играть свою опасную роль. То он «мигнул Грушницкому», стараясь убедить его, что Печорин трусит и потому готов к примирению. То «взял его под руку и отвел в сторону; они долго шептались».

Если бы Печорин на самом деле струсил — это было бы спасением для Грушницкого: его самолюбие было бы удовлет­ворено и он мог бы не стрелять в безоружного. Грушницкий знает Печорина достаточно хорошо, чтобы понимать: он не признает, что был ночью у Мери, не откажется от утверждения, что Грушницкий клеветал. И все-таки, как всякий слабыйчеловек, попавший в сложное положение, он ждет чуда: вдруг произойдет что-то, избавит, выручит...

Чуда не происходит. Печорин готов отказаться от дуэли — при условии, что Грушницкий публично откажется от своей клеветы. На это слабый человек отвечает: «Мы будем стре­ляться».

Вот так Грушницкий подписывает свой приговор. Он не знает, конечно, что Печорину известен заговор драгунского капитана, и не думает, что подвергнет опасности свою жизнь. Но он знает, что тремя словами: «Мы будем стреляться» — отрезал себе дорогу к честным людям. Отныне он — человек бесчестный.

Печорин еще раз пытается воззвать к совести Грушиицкого: напоминает, что один из противников «непременно будет убит». Грушницкий отвечает: «Я желаю, чтобы это были вы...» — «А я так уверен в противном...» — говорит Печорин, сознательно отягощая совесть Грушиицкого.

Если бы Печорин разговаривал с Грушницким наедине, он мог бы добиться раскаяния или отказа от дуэли. Тот внутренний, неслышный разговор, который идет между против­никами, мог бы состояться; слова Печорина доходят до Груш­иицкого: «во взгляде его было какое-то беспокойство», «он смутился, покраснел» — но разговор этот не состоялся из-за драгунского капитана.

За десять дней до дуэли Печорин признавался: «...я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, вол­нуют мне кровь. Быть всегда настороже... угадывать намере­ния, разрушать заговоры...— вот что я называю жизнью».

Печорин со страстью погружается в то, что он называет жизнью. Его увлекают интрига, заговор, запутанность всего этого дела... Драгунский капитан расставил свою сеть, на­деясь поймать Печорина. Печорин обнаружил концы этой сети и взял их в свои руки; он все больше и больше стягивает сеть, а драгунский капитан и Грушницкий этого не замечают. Условия дуэли, выработанные накануне, жестоки: стреляться на шести шагах.

305

Печорин настаивает на еще более суровых условиях: он выбирает узенькую площадку на вершине отвесной скалы и требует, чтобы каждый из противников стал па самом краю площадки: «...таким образом, даже легкая рана будет смертель­на... Тот, кто будет ранен, полетит непременно вниз и разобьется вдребезги...».

11 Прочитаем «Онегина* вместе

Все-таки Печорин очень мужественный человек. Ведь он-то идет на смертельную опасность и умеет при этом так держать себя в руках, чтобы еще успевать видеть вершины гор, которые «теснились... как бесчисленное стадо, и Эльборус на юге», и золотой туман... Только подойдя к краю площадки и посмотрев вниз, он невольно выдает свое волнение: «...там внизу каза­лось темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы скал, сбро­шенных грозою и временем, ожидали своей добычи» (курсив мой.— Н. Д.).

Так увидеть ущелье может, конечно, человек, внутренне напряженный, ждущий трагедии. Зубцы — мирное слово; но когда Печорин говорит, что зубцы скал ожидали добычи, эти зубцы начинают походить на страшные зубы какого-то чудо­вища,— так видит их Печорин.

Признается же он в этом только себе. Внешне он так спокоен, что Вернер должен был пощупать его пульс и только тогда мог заметить в нем признаки волнения.

Поднявшись на площадку, противники «решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, ста­нет на самом углу, спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами». Печорин не говорит, кому принадлежало это предложение, но мы без труда дога­дываемся: еще одно условие, делающее дуэль безнадежно жестокой, выдвинуто им.

Через полтора месяца после дуэли Печорин откровенно признается в дневнике, что сознательно поставил Грушннцкого перед выбором: убить безоружного пли опозорить себя. Понимает Печорин и другое: в душе Грушннцкого «самолю­бие и слабость характера должны были торжествовать...».

Поведение Печорина трудно назвать вполне благородным, потому что у него все время двойные, противоречивые устремления: с одной стороны, он как будто озабочен судьбой Грушннцкого, хочет заставить его отказаться от бесчестного поступка, но, с другой стороны, больше всего заботит Печорина собственная совесть, от которой он наперед откупается на случай, если произойдет непоправимое и Грушницкий пре­вратится из заговорщика в жертву.

Грушинцкому выпало стрелять первому. Л Печорин про­должает экспериментировать: он говорит своему противнику: «...если вы меня не убьете, то я не промахнусь — даю вам честное слово». Эта фраза опять имеет двойную цель: еще раз испытать Грушннцкого и еще раз успокоить свою совесть, чтобы потом, если Грушннцкий будет убит, сказать себе: я чист, я предупреждал...

Об этом втором смысле слов Печорина Грушннцкий, ко­нечно, не догадывается; у него другая забота. Измученный совестью, «он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного... по как признаться в таком подлом умысле?..»

Вот когда становится жалко Грушницкого: за что его так запутали Печорин и драгунский капитан? Почему такой дорогой ценой он должен платить за самолюбие и эгоизм, мало ли людей живет на белом свете, обладая худшими недостатками, и не оказывается в таком трагическом тупике, как Грушннцкий!