Наталья Долинина - Печорин и наше время

И вот теперь остается один вопрос: можно ли, имеем ли мы право судить и осуждать его только за то, что он слаб? Ведь вся вина Грушницкого только в слабости духа, воли. И за эту свою вину он расплатился жизнью.

Но разве объективно что-нибудь меняется оттого, что дур­ные его поступки продиктованы слабостью? Они же существу­ют, эти поступки, они несут зло — Грушннцкий только чудом, случайно не убил Печорина! Оказывается, слабость характера может привести к преступлению, и тогда уже нет оправданий человеку, который, казалось бы, всего только слаб. Вот почему Лермонтов не позволяет нам серьезно жалеть Грушницкого, пока он жив. Но теперь...

«Все в один голос вскрикнули.

Finita la comcdia! — сказал я доктору.

Он не отвечал и с ужасом отвернулся».

Комедия обернулась трагедией. Но не кажется ли вам, что Вернер ведет себя нисколько не лучше драгунского капи­тана?

Сначала он не удержал Печорина, когда тот стал под пулю. Теперь, когда свершилось убийство, доктор отвернулся — от ответственности.

ПЕЧОРИН

Ран и им утром Печорин н Вернер выехали из Кисловод­ска. «Уж солнце садилось», когда Печорип вернулся, «изму­ченный на измученной лошади».

Он не рассказывает, о чем думал, пока ездил по окрест­ностям, «бросив поводья и опустив голову на грудь», впервые не замечая природы, не разбирая дороги. Оп только признается: «Вид человека был бы мне тягостен...» У пего есть довольно оснований считать свою совесть запятнанной; зная Печорина, мы не сомневаемся: наедине с собой он беспощадно судил себя. Но его испытания еще не кончились.

«Лакей мой сказал мне, что заходил Вернер, и подал мне две записки: одну от него, другую... от Веры».

Короткая записка Вернера кончается словами: «Доказа­тельств против вас нет никаких, и вы можете спать спокойно... если можете... Прощайте».

Вернер имеет право так писать: Печорип не посвя­щал его в свои замыслы, он не мог предвидеть трагической развязки, он не втягивал Печорина в дуэль, а пытался удер­жать от нее... II все-таки поведение Вернера непорядочно, потому что, согласившись быть секундантом, он должен нести ответственность до конца. Формально доктор выполнил все свои обязательства: «...тело привезено обезображенное, пуля пз груди вынута». Но кроме формальных обязательств, есть еще моральные; от них Вернер ушел, оставив Печорина одного перед судом совести.

Это — сильный удар для Печорина: от него отвернулся единственный мужчина, который был ему близок. Но он по­терял и женщину.

Письмо Веры, в сущности, единственный источник для нас, чтобы представить себе эту женщину, которая так лю­била Печорина и которая — как мы видим пз письма - до­стойна ответной любви этого странного человека.

До сих пор мы догадывались, теперь знаем: она пони­мает того, кого любит: с...ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаим­но, без которых жизнь скучна и однообразна».

Мы помним, что Печорин о том же писал в своем днев­нике: «Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия; я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страданья...»

Вера понимает в Печорине и многое другое: «...пи в ком зло не бывает так привлекательно... никто не умеет лучше пользоваться своими преимуществами и никто но может быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается уверить себя в противном».

Можно подумать, что Вера знает в малейших подробно­стях всю историю отношений Печорина с Мери и Грушниц- ким, так точно она определяет все, что увидели в Печорине мы, читавшие его дневник, которого Вера не читала!

То, что она пишет о своей любви, невозможно ни пере­сказывать, ни объяснять, ни даже цитировать; но вот что странно: читая письмо Веры, исполняясь к ней сочувствием, я все равно больше жалею Печорина, и сочувствую ему, и по­нимаю его поступки:

«Я как безумный выскочил на крыльцо, прыгнул на сво­его Черкеса, которого водили по двору, и пустился во весь дух, по дороге в Пятигорск. Я беспощадно погонял измучен­ного коня, который, храпя и весь в пене, мчал меня по каме­нистой дороге.

...Я скакал, задыхаясь от нетерпенья. Мысль не застать уже ее в Пятигорске молотком ударяла мне в сердце! — одну минуту, еще одну минуту видеть ее, проститься, пожать ее руку... Я молился, проклинал, плакал, смеялся... ист, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния!.. При возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете — дороже жизни, чести, счастья! Бог знает какие стран­ные, какие бешеные замыслы роились в голове моей... И между тем я всс скакал, погоняя беспощадно» (курсив мой, - II. Д.).

Это пишет П с ч о р и и! Бешеный, задыхающийся ритм фраз, восклицания, повторения слов: «одну минуту, еще одну минуту», «дороже всего па свете, дороже жизни»... Во всем — волненье, страсть, кипенье жизни и... любви. Какие слова он знает: «как бешеный», «мысль... молотком ударяла... в сердце», «пожать се руку», беспокойство, отчаяние, потерять навеки... Как он умеет быть быстр: выскочил, прыгнул, пустился во весь дух, погонял, мчал; скакал, задыхаясь от нетерпения; скакал, погоняя беспощадно... Он — Печорин! — молился! Про­клинал! Плакал! Смеялся! Ему женщина стала «дороже всего на свете»... Какие бешеные замыслы роились в его голове?

Увезти Веру? Жениться па ней, забыв предсказание старухи? Пожертвовать своей свободой?

Коротко, в трех строках описывая дорогу, по которой он мчался, Печорин и здесь передает ритм своей скачки — эти строки звучат, как стихи:

Солнце уже спряталось в черной туче, отдыхавшей на хребте западных гор; в ущелье стало темно и сыро. Подкумок, пробираясь по камням, ревел глухо и однообразно. Я скакал, задыхаясь от нетерпенья.

«Все было бы спасено, если б у моего коня достало сил еще па десять минут!» Что — в с е? Ведь когда Вера была рядом, Печорину этого не хватало, чтобы чувствовать себя счастливым. Ему мало было этой любви, он вступил в интригу с Мери, увлекся так трагически кончившимся экспериментом с Грушницким; ему нужно было «угадывать намерения, раз­рушать заговоры» — это он называл жизнью!

Теперь ему довольно одной только Веры: она одна его понимает, одна любит... Представим себе, что он бы ее до­гнал и не па «одну минуту» увидел, простился, а выполнил свои странные, бешеные замыслы. Стал бы он счастливее? Сделал бы счастливой Веру? Нет.

Печорин не м о ж о т быть счастлив и не может никому дать счастья — в этом его трагедия.

Он не догнал Веру: у коня не достало сил, конь издох. Печорин вспоминает обо всем этом через полтора месяца — в крепости у Максима Максимыча, в то самое время, когда Максиму Макспмычу он казался «таким тоненьким, беленьким», таким молоденьким, неопытным... А за плечами у пего душевная ноша, какой Максим Максимыч не накопил з& длинную свою жизнь.