Наталья Долинина - Печорин и наше время

Печорин все помнит: «...я остался в степи один, потеряв последнюю надежду. Попробовал идти пешком — ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как ребенок заплакал.

И долго я лежал неподвижно, и плакал, горько...».

И долго я лежал неподвижно, и плакал, горько, не стараясь удерживать слез и рыданий; я думал, грудь моя разорвется;

вся моя твердость, все мое хладнокровие — исчезли как дым.

Душа обессилела, рассудок замолк, и если б в эту минуту кто-нибудь меня увидел, он бы с презрением отвернулся.

(Выделено мною.— И. Д.)

Вот почему этот человек не может быть счастлив. Едва проснется в нем настоящее, подлинное — он оглядывается: не видел ли кто-нибудь. Он действительно хотел убить лучшую половину своей души, но не убил, а спрятал ее глубоко — стоит ей выглянуть хоть на минуту, как он снова зарывает ее поглубже. В нем действительно живут два человека, и тот, который судит, беспощадно суров. Не «кто-нибудь» бы с пре­зрением отвернулся, а он сам от себя, от лучшего в себе с презрением отворачивается.

«Когда ночная роса и горный ветер освежили мою горящую голову и мысли пришли в обычный порядок, то я понял, что гнаться за погибшим счастием бесполезно и безрассудно. Чего мне еще надобно? — ее видеть? — зачем? не все ли кончено между нами?»

Так он уговаривает себя, заменяя все чувства человеческие холодным анализом; он и с собой проделывает тот же опыт, что с Грушницким: рассматривает свою душу в микроскоп и холодно делает выводы: «Один горький прощальный поцелуй не обогатит моих воспоминании, а после него нам только труд­нее будет расставаться.

Мне, однако, приятно, что я могу плакать! Впрочем, мо­жет быть, этому причиной расстроенные нервы, ночь, прове­денная без сна, две минуты против дула пистолета и пустой желудок».

Когда перед дуэлью Вернер спросил Печорина, нет ли на свете женщины, которой он хотел бы оставить что-нибудь на память, Печорин ведь не ответил: нет. Он ушел от ответа, за­менив его вопросом: «Хотите ли, доктор... чтоб я раскрыл вам мою душу?» Может быть, воспоминание о Вере и про­мелькнуло тогда в его сердце — он не поддался воспоминанию, он хотел быть одиноким «против дула пистолета». Потом, во время бешеной своей скачки, он вдруг понял, чем могла бы стать для него Вера, поверил, что и он мог б ы любить ее, быть счастливым. Но — нет. В его опустошенной душе нет сил для любви, есть силы только для самоанализа и... самообмана. «Мысли пришли в обычный порядок» — вот в чем беда! Обыч­ный, то есть холодный, с привычной насмешкой надо всем и над собой тоже. С какой отвратительной рассудочностью он теперь говорит: «гнаться за погибшим счастием бесполезно и безрассудно», «один горький прощальный поцелуй не обогатит моих воспоминаний», и, наконец, совеем уж невыносимый вы­вод, что в слезах его повинен «пустой желудок»! «Плакать здорово»! Благодаря слезам, скачке и ночной прогулке он будет в эту ночь хорошо спать! И действительно, заснул «сном Наполеона после Ватерлоо».

Как в детстве мы непременно хотим, чтобы все злодеи в сказках превращались в мышей, жаб или испарялись, как дым, а Иван-царевич побеждал, так, став взрослыми, мы непре­менно стремимся в своем воображении устроить жизнь люби­мых литературных героев счастливо и благополучно. Нам бы хотелось, чтобы Татьяна оставила мужа для Онегина, На­таша Ростова не влюбилась в Анатоля и Андрей остался бы жив, Карелии отдал Анне сына, и Печорину мы тоже от всего сердца желаем счастья, успокоения — не с княжной Мери, конечно, ио с Верой...

Но книги для взрослых не сказки, в них жизнь такова, как она есть, и нет Печорину успокоения в книге, как нет его в жизни, как не был счастлив автор романа; распорядить­ся судьбой Печорина не может никто: он сам себе главный враг!

Утром к Печорину пришел Вернер: «...лоб у него был на­хмурен; он, против обыкновения, не протянул... руки». Печорин отлично понимает причины такого поведения доктора: «начальство догадывается», сейчас небезопасно оказаться замешанным в эту историю даже в качестве секунданта. А главное, Вернер теперь ясно видит все последствия пребы­вания Печорина на водах: Мерн больна, Грушницкий убит — доктор осуждает Печорина.

Глядя на Вернера, Печорин делает грустный вывод: «Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, помогают, советуют, даже одобряют его, видя не­возможность другого средства,— а потом умывают руки и от­ворачиваются с негодованием от того, кто имел смелость взять на себя всю тягость ответственности. Все они таковы, даже самые добрые, самые умные!..»

Трудно не понять Печорина, хотя обобщение его о «всех людях» несправедливо: у пего впереди еще встреча с Мак­симом Макснмычем, который будет готов разделить с ним любую ответственность и от которого Печорип равнодушно отвернется.

Мы так осуждали Печорина за черствость, так жалели Макси­ма Максимыча, а ведь эти люди — и среди них Вернср — подготовили душу Печорина к жестокости. Вериер, в сущности, предал его, и гут уж ничего не изменишь.

О наказании, постигшем его за дуоль с Грушннцким, Пе­чорин сообщает мимоходом, в одной фразе, даже, точнее, в деепричастном обороте: «На другой день утром, получив приказание от высшего начальства отправиться в крепость N., я зашел к княгине проститься» (курсив мой.— //. Д.).

Дочитав до этого места, я каждый раз удивляюсь: к какой еще княгине? Ведь все позади: Веру увезли, Грушннцкого нет, Вернср отвернулся... Лх, да, есть еще Мори! Так мало, в сущности, значила она в жизни Печорина, что ее как-то за­бываешь. В их последней встрече много неясного. Зачем Печо­рин зашел? Опять — чтобы не мучила совесть, чтобы не обви­нять себя в том, что струсил? Может быть, и так.

Разговор его с княгиней тягостен. Мери не нашла в себе сил сказать матери правду. Княгиня считает, что дочь ей «все сказала... вы изъяснились ей в любви... она вам призналась в своей... Но она больна, и я уверена, что это не простая болезнь! Печаль тайная ее убивает...».

Мери но могла признаться матери, что Печорин не любит ее и прямо сказал ей об этом; обманув мать, она поставила в унизительное положение и себя, и ос: теперь княгиня, в сущности, уговаривает Печорина жениться на дочери; ей ведь представляется, что Печорина удерживают какие-то сложные причины, а не простая и безысходная: то, что пет «хоть искры любви к милой Мери...».

Добившись встречи с Мери наедине, он поражен тем, как она переменилась, охвачен жалостью и в то же самое время говорит ей убийственно жестокие слова: «Княжна... вы знаете, что я над вами смеялся?.. Вы должны презирать меня... Следствен­но, вы меня любить не можете...»

И после этого признается: «...еще минута, и я бы упал к ногам ее». Не из любви — из жалости!