Наталья Долинина - Печорин и наше время

Теперь, в «Фаталисте», эта тема оказывается главной; она определила название последней, заключающей роман повести. Кто же здесь фаталист — человек, верящий в судьбу? Уж не сам ли Печорин?

Разговор офицеров о судьбе, о предопределении сам по себе не удивителен. Эта тема волновала современников Лермонтова, да и людей предыдущего поколения — тоже; мы помним, о чем говорили Онегин с Ленским:

И предрассудки вековые, II гроба тайны роковые, Судьба и жизнь в свою чреду, Все подвергалось их суду.

В «Фаталисте» компания офицеров обсуждает вопросы, вол­новавшие многих образованных людей. Но разрешает Лермон­тов эти вопросы по-своему.

Мы уже привыкли, что в каждой части романа главное ли­цо — Печорин. В «Фаталисте» главное лицо большей половины повести другой офицер — Вулич. Он чем-то напоминает пуш­кинских героев: Германца, Сильвио. Странный, замкнутый, мол­чаливый характер, нерусское происхождение...

Пушкинский Германн «был скрытен и честолюбив... Он имел сильные страсти и отчаянное воображение, но твердость спасала его от обыкновенных заблуждений молодости. Так, например, будучи в душе игрок, никогда не брал он карты в руки... а между тем целые ночи просиживал за карточными столами и следовал с лихорадочным трепетом за различными оборотами игры».

Вулич «был храбр, говорил мало, но резко; никому не пове­рял своих душевных и семейных тайн; вина почти вовсе не пил, за молодыми казачками... он никогда не волочился... Была толь­ко одна страсть, которой он не таил: страсть к игре. За зеленым столом он забывал все. и обыкновенно проигрывал; но постоян­ные неудачи только раздражали его упрямство».

Сходство между Герман ном и Вуличем не только в страсти к карточной игре, у одного подавленной, у другого — открытой. Сходство прежде всего в том, что оба они — странные, необыкно­венные люди, выделяющиеся своей странностью среди окружа­ющих. Вулич имел «вид существа особенного, не способного делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи». Эти же слова можно сказать о Германне.

Единственный эпизод, который Печорин рассказывает, чтобы дать представление о характере Вулича, тоже подчеркивает его незаурядность. Однажды ночыо во время карточной игры «ему ужасно везло. Вдруг раздались выстрелы, ударили тревогу, все вскочили и бросились к оружию». Оставшись одни, Вулич довел игру до конца; убедившись, что на этот раз проиграл, он «явился в цепь», отыскал выигравшего офицера, отдал ему деньги и, то­лько после этого вступив в бой, «до самого конца дела прехладно­кровно перестреливался с чеченцами».

Не говоря уже о явном нарушении военной дисциплины, ко­торое позволил себе Вулич, он показал действительно всепогло­щающую страсть к игре. Азартность и холодная выдержка под чеченскими нулями; независимость характера и благородство, не предусмотренное даже офицерским кодексом чести: никто не упрекнул бы Вулича, если бы он не довел игру до конца и остался в выигрыше; никто не знал, выиграл он или проиграл.

Вулич играл, в сущности, не с товарищами, а сам с собой; это самая сложная и самая честная изо всех игр, в которые может вступить человек: с самим собой он не мог остановить игру или умолчать о ее результатах: может быть, он считал, что играет с судьбой. Эту игру он продолжил в присутствии Печорина, предложив офицерам «испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать своею жизнию...».

В дневнике Байрона, которым увлекался Лермонтов, была запись об одном человеке, который «взял пистолет и, не справ­ляясь, был ли он заряжен... приставил его себе ко лбу и спустил курок, предоставив случаю решить, пос ледует выстрел .или нет». Среди русских офицеров подобные эксперименты тоже не были редкостью; Лермонтов мог и сам быть свидетелем такого рода игр с судьбою. То, что произошло в «Фаталисте»., интересно не своей исключительностью, а тем смыслом, который Лермонтов вкладывает в пропс ходя щее.

Мы с интересом следим за Вуличем — нас привлекают его страсти, его таинственное поведение. Но как только рядом с Ву- личем оказывается Печории, уже он занимает наши мысли, пото­му что необычайное совершает он, а не Вулнч. Е^го реакция на происходящее не похожа на реакцию всех остальных офицеров. Вот Вулнч предлагает «испробовать на себе», есть ли судьба, и спрашивает: «Кому угодно?

Не мне, не Мне! — раздалось со всех сторон,— вот чудак! придет же в голову!..

Предлагаю пари, — сказал я шутя».

Печорин не лжет: он и в самом деле «шутя» предложил свое пари: как и все остальные, он еще не понимает, каким образом Вулнч собирается испытывать судьбу. Но мы уже знаем харак­тер Печорина, не терпящий пустоты, бездеятельности; ои должен непременно во всем участвовать, а тут что-то затевается...

Утверждаю, что нет предопределения,—сказал я, вы­сыпая на стол десятка два червонцев — все, что было у меня в кармане.

Держу,— отвечал Вулич глухим голосом».

Все товарищи Вулича, еще не понимая, что он хочет делать, отказываются участвовать в его затее. Все, кроме Печорина.

Он встретился с человеком сильным, необыкновенным, чем- то похожим на него самого. Оба они странны, у обоих сильные, яркие характеры: обоих томит жизнь. Может быть, им удалось бы подружиться; Печорин нашел бы наконец человека, который в состоянии'его понять... Но — нет. Подружиться Печорин не умеет. «Силы необъятные», дремлющие в его душе, уже не могут быть направлены на добро. Столкнувшись с сильным характе­ром, Печорин и здесь, почти неосознанно, приносит зло.

Вот Вулнч «молча вышел в спальню майора», снял с гвоздя пистолет, «взвел курок и насыпал на полку пороху...». Офицеры поняли наконец его замысел: «...многие, невольно вскрикнув, схватили его за руки.

Что ты хочешь делать? Послушай, это сумасшествие! — закричали ему.

Господа! — сказал ои медленно, освобождая своп руки,— кому угодно заплатить за меня двадцать червонцев?

Все замолчали и отошли».

Никто не хочет даже косвенно, высыпав на стол деньги, при­нять участие в этом страшном пари. Никто, кроме Печорина. Вместо того чтобы отказаться от пари, он спокойно продолжает наблюдать за Вулнчем, который «в эту минуту приобрел... ка­кую-то таинственную власть».

Как всегда, Печорин наблюдателен и, как всегда, видит то, чего ие видят другие: «...мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его. Я замечал, и многие старые воины подтверж­дали мое замечание, что часто на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпе­чаток неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться.

Вы нынче умрете! — сказал я ему. Он быстро ко мне обер­нулся, но отвечал медленно и спокойно:

Может быть, да, может быть, нет...»