Наталья Долинина - По страницам Войны и мира

на.

Он почти не меняется и внутренне на протяжении всего романа: в начале войны 1805 года

перед нами тот же спокойный, мудрый, всепонимающий Кутузов, что и в конце Отечественной войны

1812 года.

Он человек, и ничто человеческое ему не чуждо: старый главнокомандующий устает, с трудом

садится на лошадь, с трудом выходит из коляски: на наших глазах он медленно, с усилием жует жа-

реную курицу: увлеченно читает легкий французский роман, горюет о смерти старого друга, злится

на Бенигсена, подчиняется царю, светским тоном говорит Пьеру: «Имею честь быть обожателем су-

пруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам...»

И при всем этом, в нашем сознании он стоит особо, отдельно от всех людей; мы догадываемся

о его внутренней жизни, которая не меняется за семь лет, и преклоняемся перед этой жизнью, ибо

она заполнена ответственностью за свою страну, и ни с кем он не делит эту ответственность, несет

ее сам.

Еще во время Бородинской битвы Толстой подчеркивал, что Кутузов «не делал никаких распо-

ряжений, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему». Но он «отдавал

приказания, когда это требовалось подчиненными», и кричал на Вольцогена, привезшего ему изве-

стие, что русские бегут.

Противопоставляя Кутузова Наполеону, Толстой стремится показать, как спокойно Кутузов

отдается воле событий, как мало, в сущности, он руководит войсками, зная, что «участь сраже-

ний» решает «неуловимая сила, называемая духом войска».

Но, когда нужно, он руководит армиями и отдает приказы, на которые никто другой не осме-

лился бы. Шенграбенская битва была бы Аустерлицем без решения Кутузова отправить отряд Багра-

тиона вперед через Богемские горы. Оставляя Москву, он не только хотел сохранить русскую ар-

мию, — он понимал, что наполеоновские войска разбредутся по огромному городу, и это приведет к

разложению армии — без потерь, без сражений начнется гибель французского войска.

Войну 1812 года выиграл народ, руководимый Кутузовым. Он не перехитрил Наполеона: он

оказался м у д р е е этого гениального полководца, потому что лучше понял характер войны, которая

не была похожа ни на одну из предыдущих войн.

Не только Наполеон, но и русский царь плохо понимал характер войны, и это мешало Кутузову.

«Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем из Петербурга». В Петербурге со-

ставлялись планы войны, Кутузов должен был руководствоваться этими планами.

Кутузов считал правильным ждать, пока разложившаяся в Москве французская армия сама по-

кинет город. Но со всех сторон на него оказывалось давление, и он вынужден был отдать приказ к

сражению, «которого он не одобрял».

Грустно читать о Тарутинском сражении. В первый раз Толстой называет Кутузова не старым,

но д р я х л ы м — этот месяц пребывания французов в Москве не прошел даром для старика.

Но и свои, русские генералы вынуждают его терять последние силы. Кутузову перестали беспре-

кословно повиноваться — в день, поневоле назначенный им для сражения, приказ не был передан

войскам — и сражение не состоялось.

Впервые мы видим Кутузова вышедшим из себя: «трясясь, задыхаясь, старый человек, придя

в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева»,

напустился на первого попавшегося офицера, «крича и ругаясь площадными словами...

— Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! — хрипло кричал он, махая руками и ша-

таясь».

Почему мы прощаем Кутузову и бешенство, и ругань, и угрозы расстрелять? Потому что знаем:

он п р а в в своем нежелании дать сражение; он не хочет лишних потерь. Его противники думают о

наградах и крестах, иные — самолюбиво мечтают о подвиге; но правота Кутузова в ы ш е в с е г о:

он не о себе заботится — об армии, о стране. Поэтому мы так жалеем старого человека, сочувству-

ем его крику, и ненавидим тех, кто довел его до состояния бешенства.

Сражение все-таки на другой день состоялось — и была одержана победа, но Кутузов не очень

радовался ей, потому что погибли люди, которые могли бы жить.

И вот темной октябрьской ночью к штабу Кутузова прискакал верховой.

102

«— Дежурного генерала скорее! Очень важное! — проговорил он кому-то, поднимавшемуся и

сопевшему в темноте сеней».

Этот верховой — офицер Болховитинов с известием о том, что Наполеон ушел из Москвы.

Много раз я пыталась написать следующую фразу — и не могла, потому что этой фразой

надо было пересказать то, что написано Толстым, а пересказать невозможно: все получается плоско и

пусто, по сравнению с его словами — единственными, как в стихах:

«Кутузов, как и все старые люди, мало сыпал по ночам. Он днем часто неожиданно задремы-

вал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.

Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову

на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте».

Если сегодня писатель принесет такую рукопись редактору, то редактор, не колеблясь, подчерк-

нет слова «сыпал» и «задремывал», как устарелые, невозможные в сегодняшнем языке. И во времена

Толстого они уже были такими, но все-таки Толстой воспользовался именно этими словами; более

того, они-то и создают всю силу отрывка.

Когда пятиклассники начинают проходить виды глагола и — в связи с этим — суффиксы «-

ива», «-ыва», большинство ребят очень возмущается: «Зачем нам вся эта муть?» — и долгие годы,

до конца школы, а иногда на всю жизнь, остается у них ощущение, что русская грамматика излишне

многообразна, чересчур сложна.

Но в этой сложности, в этом многообразии — красота, и богатство, и величие нашего языка. Что

и как написал бы Толстой, если бы в русском языке не было суффикса «-ыва»: Кутузов... мало спал,

часто дремал... Слышите: это совсем не то!

Кутузов, как и все старые люди, мало сыпал по ночам.

Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели,

большею частию не спал и думал.

В этой прозе звучит музыка, как в стихах, — звучит она, благодаря странным словам: сыпал, за-

дремывал...

Эти слова придают особый смысл тому, о чем рассказывает Толстой: они обозначают много-

кратность происходящего; за ними встают бесконечные, долгие ночи этой войны, когда старый пол-

ководец так же «лежал... облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку,

и думал...»

Снова, в который раз, Толстой подчеркивает этот один глаз, эту изуродованную голову старо-

го человека, чьи ровесники давно умерли, и Багратион, который был много моложе его, погиб при